Легионер. Книга первая - Вячеслав Александрович Каликинский
Одобренная поначалу всеми, включая арестантов, затея в своем решении оказалась, меж тем, не такой легкой и быстро решаемой. Большинство узников отказались корчевать тесно пригнанные камни «за спасибо» и потребовали за тяжкий труд оплату, тем более что многие из них еще не были осуждены и являлись, собственно говоря, свободными людьми, лишь подозреваемыми в совершении преступлений. А среди согласных трудиться оказалось много слабосильных и увечных, которым не то что огромные валуны – маленькие камни поднять было не под силу. Десятка три-четыре каторжников, дожидавшихся этапа в Сибирь, и вовсе отказались трудиться «на общественное благо».
– Мы завтрева в Сибирь пойдем, нам силу беречь надо, – вразнобой хрипели они в ответ на увещевания смотрителя замка и приставников. – В Сибири успеем жилы вытянуть, так что увольте нас!
Над смотрителем-садоводом начали потихоньку подсмеиваться. И тут кому-то из чиновников-попечителей пришла в голову спасительная для всех идея. Вспомнили древнюю нудную тяжбу между тюремными военным и гражданским ведомствами. И военным, тяготившиеся от отсутствия в Северной столице собственной «пересылки» для «преступных» военнослужащих и беглых солдат, предложили разумный компромисс: военные выковыривают из тюремного двора потребное количество камней, а гражданские власти предоставляют им в камерах и лазаретах Литовского замка необходимое число мест.
Дело сдвинулось с мертвой точки. Звероподобные фельдфебели, нещадно гоняя военных арестантов, за какой-то месяц понаделали во дворе замка потребное количество каменных ям. Потом заскрипели подводы, подвозящие в Литовский замок землю с окрестных болот.
А потом в Литовском тюремном замке сменился смотритель…
Новому человеку садовая затея показалась глупой и ненужной. Никаких семян и саженцев он, разумеется, закупать для арестантских садиков не стал. И категорически запретил это делать арестантам. Так что несколько чахлых деревцев, которые успели посадить едва ли не тайком склонные к земледелию приставники да тюремная прислуга – вот и все, что осталось во дворе Литовского замка от садовой идеи.
Несколько участков, меж тем, худо-бедно процветали – перед женским отделением, отделениями для благородных и беспаспортных крестьян, едва ли не ежедневно пополнявших казематы замка. Остальные его обитатели тоже оценили возможность бывать на своих участках, берегли на них каждую травинку и вели долгие дискуссии над каждым распустившимся одуванчиком. И не было для арестантов любого отделения Литовского замка наказания за какую-либо провинность горше и обиднее, чем лишение их ежедневной прогулки в «садах».
* * *
Между тем Вася-Василек вчера так и не появился. И по этому поводу у Карла весь день на сердце была какая-то мутная тяжесть.
Ландсберг с улыбкой вспоминал свою первую встречу с этим мужичком Печонкиным – это произошло на второй день пребывания молодого офицера под мрачными сводами Литовского замка. Тот появился в минуты наибольшего отчаяния, гнетущего осознания Карлом конца всего на свете. Сколько раз в эти особенно мучительные дни в тюрьме Ландсберг с тоской вспоминал об упущенной возможности, которую ему дали перед арестом офицеры Саперного батальона. Тогда одной пулей, в одно мгновение можно было разом покончить со всем позором, со всей мучительной неизвестностью…
Рязанский мужичок Василий Печонкин каждое утро бесшумно появлялся в камере, что-то говорил, шаркал веником. Спросив позволения у «барина», Печонкин начал сыпать через форточку на наружный подоконник хлебные крошки. Тюремные порции в Литовском замке были обильны, и двух с половиной фунтов хлеба для арестантов, в большинстве своем не занятых физической работой, было более чем достаточно.
Именно голуби, как позднее признался сам себе Карл Ландсберг, и вырвали его из серого омута вялой апатии. Они отвлекали Карла Ландсберга от тягостных и мучительных дум. Заставляли меньше размышлять о смерти и больше – о жизни.
А Печонкин порой и сам напоминал ему голубя – наивностью, непосредственностью, отсутствием всяческих планов на будущее.
Вася-Василек никогда и ничему не учился, но крестьянским умом хорошо понимал, что его новый «барин», потерявший всякий интерес к жизни, находится на грани тихого или буйного помешательством. Чем глубже и дольше человек уходил в себя, тем реже и короче становились его возвращения к реалиям жизни. Так неопытный пловец, устав бороться с сильным течением, все реже и реже появляется за глотком воздуха на поверхности воды и в конце концов тонет…
Печонкин старался как мог. Он пытался подбодрить барина упоминаниями о его брате, которому отправлена депеша и который вот-вот приедет. А приехавши, будет непременно бывать в замке два раза в неделю, как и дозволялось родственникам узников. И непременно будет хлопотать за брата по начальству. Глядишь – и выхлопочет что-то! А там, Бог даст, все образуется и все будет хорошо.
Тюремные тамтамы неслышны, но всеведущи. Следуя арестантским обыкновениям не докучать человеку расспросами о том, как он очутился в тюрьме, Василий, тем не менее, знал, в чем обвиняют Ландсберга. Обитатели «поварского» отделения, бывшие почти своими в служебной части тюремного замка, частенько обсуждали меж собой арестантов благородного происхождения, совершенные ими преступления и их мотивы. Обсуждалось в свое время и двойное убийство в Гродненском переулке – сначала письмоводителями и писарями Тюремного замка, не стесняющимися молчаливых арестантов-поломоев, а потом и этими арестантами – уже в своих камерах. Общественное мнение, не сомневаясь в причастности к этому убийству нового узника, строило всевозможные догадки о причинах, толкнувших молодого офицера на преступление.
Печонкин тоже терялся в догадках. И частенько, исподтишка приглядываясь к Ландсбергу, невольно пытался представить его в роли убийцы – оскаленного, со злобным выражением лица и с ножом в руке – и не мог этого представить. Тихий и печальный Карл вызывал у него только жалость. Состояние полнейшей апатии разжалованного офицера – настоящую тревогу. А его наивность в вопросах тюремного бытия будила в Василии едва не родительские чувства.
Василий пытался, как умел, вывести Ландсберга из этого состояния. Всякое утро появляясь в камере № 18, он начинал с деланным оживлением рассказывать последние тюремные новости. Вчера в замок, в приют для девочек, приходила женщина, унтер-офицерская вдова. Посетительница хотела забрать из приюта племянницу, ею же отданную сюда год назад. Попечительный о тюрьмах комитет, говорят, навел о вдове справки и узнал, что коварная вдова намеревалась продать племянницу в желтый дом. Вот какие люди бывают, ваш-бродь…
А еще вчера в замок приходил какой-то чин из полицейского департамента, так голуби умудрились дважды «отметиться» на его шляпу. То-то шуму было…
Ландсберг слушал молча, и лишь когда Василий собирался уходить, тихо благодарил
