Жеральд Мессадье - Цветок Америки
— Я готова смириться, это лучше, чем видеть, как Франсуа страдает.
— В Страсбурге зимы более суровые, чем в Анжере, — заметил он.
— Сердечный холод гораздо хуже.
Страсбург, свободный имперский город, насчитывавший около двадцати тысяч жителей, конечно, уступал Анжеру по части мягкости климата, зато превосходил его человеческим теплом. Холод словно пробуждал сострадание в сердцах людей.
Итак, они перебрались на другой берег Рейна. Об осталась в Гольхейме, куда ее жених Карл фон Дитрихштайн, поступивший на службу к императору Максимилиану, изредка заезжал, чтобы поухаживать за невестой в свободное от трудов время. Жак Адальберт последовал за отцом, а Деодат — за матерью.
Жанна нашла и обустроила настоящий дом на Санкт-Йоханн-гассе, с удобной кухней, помещением для стирки белья, парильней на первом этаже и прочими удобствами, которые напрочь отсутствовали в жилище ее сына, в двух шагах от нее, на улице Мажистра. Ибо Софи-Маргерит вызывающе пренебрегала обязанностями хозяйки дома. Франсуа часто ходил в грязной одежде, спал на простынях, которые менялись раз в три месяца, и питался чем придется. Жена его готовить не желала и просто покупала на ужин кусок пирога или сыра.
Нанятая Жанной домоправительница Фредерика была из тех матрон, чье расположение завоевать непросто. Однажды утром она встретила хозяйку с поджатыми губами. Жанна спросила, в чем причина ее недовольства.
— Мадам, я сразу поняла, кто вы, и мне хотелось бы, чтобы и все остальные были такими, как вы.
Сказано это было куда грубее, поскольку эльзасский диалект отличался крепостью выражений. Жанна поостереглась спрашивать, на кого намекает Фредерика: пусть матрона объяснится сама.
— Мне не хотелось бы, чтобы мадам расстроилась на Троицын день.
— Почему именно на Троицын день? — с интересом спросила Жанна.
— Потому что на Троицын день говорит Рохрафф!
Жанна поняла. Она знала, кто такой Рохрафф: уродливая кукла в виде бородатого мужика. Он стоял в соборе под органом и во всеуслышание произносил язвительно-непристойные речи в тот день, когда, по преданию, на апостолов снизошли огненные языки. Нечто вроде страсбургского карнавала. Естественно, позади органа прятался человек, которые говорил за куклу.
— В прошлый Троицын день Рохрафф назвал имена огненных языков, которые забрались кое-кому под юбку! — продолжала Фредерика.
Красноречивый образ. Иными словами, все знали, что Софи-Маргерит погуливает, и имена ее любовников тоже были известны.
— А еще он сказал, что огненные языки у мужей таких женщин превращаются в рога.
Жанна побагровела. Фредерика поняла, что достигла цели.
Небольшая слежка и кое-какие дополнительные слухи позволили Жанне выяснить, что Софи-Маргерит завела трех любовников и ходит к ним, когда Франсуа надрывается в печатне. Ее сын имел все основания назвать свою жену распутной девкой.
Тем временем Франсуа так понравились удобства в доме у матери, что он фактически к ней переехал. Здесь он обрел общество Жозефа и прежнюю свою улыбку. Софи-Маргерит пришлось питаться у свекрови, поскольку только здесь она видела мужа, да и стол был прекрасным.
Жанна решила взять быка за рога. Призвала к себе сноху и стала ей выговаривать:
— Разве мой сын каплун, чтобы вы перед каждым встречным ноги расставляли?
Она перечислила имена ее любовников: печник Иоганн Вольреель, колбасник Бенедикт Гольш, подмастерье плотника Бартоломеус Монзанкт.
— Вы стали посмешищем всего квартала! — воскликнула Жанна. — Вы бесчестите моего сына, достойного человека! Я знаю, о чем трубит на всех углах Рохрафф! И вам не стыдно?
Софи-Маргерит разрыдалась. Потом лишилась чувств. Жанна отхлестала ее по щекам, и она, всхлипывая, пришла в себя.
Во время этой отвратительной сцены Жанна сказала себе, что не все можно легко поправить, и подумала, что ей лучше бы задержаться в Страсбурге, пока сноха не научится держать себя в руках. Итак, она осталась на осень, чтобы спасти семью сына от крушения, и сама не заметила, как наступила зима.
Софи-Маргерит, помня о хороших отношениях Жанны с графом и графиней Гольхейм, зная моральный авторитет свекрови и страшась заключения в монастырь, в конечном счете, взялась за ум или сделала вид. Жанна, установившая за ней слежку, узнала, что она встречается теперь только с Монзанктом, которого тайком навещает дважды в неделю.
Уже хорошо. Свинью, привыкшую валяться в грязи, не перевоспитаешь. Главное — прекратить скандал.
Чтобы восстановить пошатнувшуюся репутацию семьи, Жанна сделала щедрое пожертвование в пятнадцать экю на строительство часовни Трех колосков в Нидерморшвире. Дело в том, что в прошлом году кузнец Дитрих Шёре, отправившись на рынок лесной тропой, проходил мимо Дуба Мертвеца — дерево назвали так, потому что около него погиб один крестьянин. К стволу была прибита иконка, и Шёре, согласно обычаю, остановился произнести молитву за упокой души несчастного. Он уже собирался продолжить свой путь, как вдруг лес внезапно осветился. Дама в белом одеянии — некто иная, как Богородица — подошла к нему, держа три колоска в правой руке и кусок льда в левой. Ледышка, как объяснила она Шёре, воплощает беды, которые обрушатся на всех местных нечестивцев, а колоски — благодеяния, коими будут вознаграждены gute Seelen, набожные и добрые души. Под конец она велела кузнецу распространить эту весть в деревне.
Но Шёре испугался, что крестьяне станут насмехаться над ним. Когда же он наклонился, чтобы поднять свой мешок с зерном, тот словно прирос к земле. И тогда кузнец решился рассказать о своем видении на рынке, следствием чего и стало строительство часовни.
Между тем двадцать пятого марта, иными словами — за шесть дней до конца 1492 года,[3] случилось происшествие, чрезвычайно взволновавшее Франсуа.
В мастерскую явились двое богато одетых людей — португальцы — и осведомились, нет ли у него большой карты мира, с которой просил сделать гравюру некий итальянец по имени Паоло дель Поццо Тосканелли. Франсуа не задумываясь ответил отрицательно, но двое посетителей ему явно не поверили, и вид у них был крайне разочарованный. На ломаном французском они объяснили, что готовы щедро заплатить за эту карту. Тут Франсуа вспомнил, что знает это имя, поскольку его сын Жак Адальберт упомянул Тосканелли во время разговора в Гольхейме о неизвестных землях за Геркулесовыми столбами. Но, хоть его и разбирало любопытство, он постарался ничем этого не показать.
— Почему же вы не спросите самого Тосканелли? — осведомился он.
