Жанна Бурен - Дамская комната

Жанна Бурен

Дамская комната

Книга вторая

Дамская комната

Часть первая

I

Моей счастливо здравствующей семье из двадцатого века посвящается эта история "моей" воображаемой семьи —? — из века тринадцатого.

Ж.Б.

Когда они наконец задернули занавески широкой кровати с колонками — правда, рисунки и расцветка этих расшитых полотнищ отличались от тех, к которым они привыкли дома, — ощущение покоя и интимного уюта, окружавших здесь супругов, было настолько глубоким, что они почувствовали себя как дома.

— Видит святой Мартин, я не прочь как следует отоспаться, дорогая Вино, которым нас потчевали за ужином после такого утомительного путешествия, меня совершенно доконало! — заметил метр Брюнель, с облегчением укладываясь в постель на две подложенные под поясницу подушки. Меня одолевает сон. Верно говорят, что воздух Тура действует расслабляющее.

— Уж не думаете ли вы, мой друг, что его действие может так быстро проявиться? — спросила Матильда, вытягиваясь в свою очередь между простынями. — Мы в Туре всего несколько часов. Не правильнее было бы признать, что, где бы вы ни оказались, засыпаете сразу, как только понюхаете подушку?

В свете свечи, горевшей на табурете у изголовья кровати, Матильда различала лишь массивный профиль Этьена, который повернул к жене встревоженное лицо. Не упреком ли прозвучала фамильярная ирония ее тона? Настроение Матильды всегда оставалось для него загадкой.

— Вы жалеете об этом, моя милая? Эта привычка вам досаждает?

— Ничуть. Мне так же хочется отдохнуть, как и вам, Этьен, я тоже устала с дороги. То, что я сказала, это вовсе не упрек, а простая констатация факта.

Привычным движением, выражавшим преданность и доверие, которое, как она знала, так ценил муж, она положила левую руку на его правую, всегда вытянутую вдоль тела, когда он засыпал. Это был залог доброго согласия и дружбы, в которых они чувствовали постоянную потребность несмотря на долгие годы их брака. Укладываясь рядом с ним, Матильда поцеловала его, но этого вечернего поцелуя было бы недостаточно, если бы за ним не последовало и как бы подтвердило его пожатие связанных верностью пальцев.

— Спокойной ночи, дорогая, спите хорошо.

— До завтрашнего утра, Этьен, да хранит вас Бог!

Она повернулась задуть свечу, пламя которой их слабо освещало, и еще теплая сентябрьская ночь заполнила комнату.

Все было тихо в доме ювелира, с большим радушием принимавшего их при каждой поездке в Тур. Ни одного звука не проникало сюда и с улицы, впрочем уже пустой в этот поздний час суетливого дня.

Матильда дождалась момента, когда ровное дыхание Этьена подтвердило, что он, как обычно, быстро заснул, освободила руку и вытянулась в постели, скрестив ноги, как мраморная фигура на надгробии, чуть тронутая присущим живым стремлением к комфорту.

На какое-то время мысли ее вернулись к недельному путешествию из Парижа с купеческим Караваном, который продолжал свой путь дальше, в Борделэ, тогда как Буюнелям предстояло остановиться здесь. Погода в эти первые дни осени стояла хорошая. Окрестности были заполнены ароматом яблок, дозревавших в нескончаемых фруктовых садах, цветы осеннего безвременника усыпали поляны. На виноградниках, листва которых начинала краснеть, наливались гроздья винограда.

Прибыв в Тур около четырех часов пополудни, Этьен с Матильдой первым долгом направились к Кларанс, в ее монастырь. Как и при каждой их встрече, юная бенедиктинка была безмятежна и спокойна. В один прекрасный день на пределе выпавшего на ее долю испытания она нашла свой путь наверх, по которому и шагала теперь не оглядываясь.

Окончив трапезу в компании хозяев и распрощавшись с ними на ночь, супруги вдобавок к ежедневной молитве, сотворенной на коленях рядом друг с другом, особо возблагодарили Господа за спасение их дочери. Ей теперь, по меньшей мере, не грозят заблуждения!

Матильда несколько нервно повернулась, пытаясь улечься поудобнее. Она хорошо знала, что мысли приведут к другому ее погибшему ребенку, к Флори, которая вот уже семь лет была у них как булавка в груди… Завтра она отправится, как обычно одна, навестить эту зачумленную… Какое горе!

Со злобным упрямством, не прощая разрушения родительских чаяний, Этьен по-прежнему отказывался от встречи с той, которая их предала. Никакие мольбы, никакие просьбы, даже исходившие от жены, которой он обычно не мог ни в чем отказать, не могли его сломить, заставить изменить это свое решение.

В сотый, в тысячный раз под закрытыми веками Матильды проплывали эти неумолимые сцены того февраля, белого от снега и черного от траура, когда все они так страдали.

С той самой минуты, как служанка пришла на улицу Бурдоннэ, чтобы сообщить о смерти маленького Готье, которого нашли утром задохнувшимся в колыбели, в сознании Матильды не переставала неумолимо раскручиваться цепочка скорбных воспоминаний.

Несмотря на то что прошло уже столько лет, перед нею совершенно отчетливо вставали образы тех дней: вот тетушка Берод, стоящая перед крошечным трупом, покрытым простыней, лишь чуть поднимавшейся над ним, так он был мал, плачущая во весь голос. Ее слезы, непрерывно льющиеся из распухших глаз по глубоким морщинам, как по естественному руслу, разбиваются об намокшую от них одежду…

Вот Флори, пылающая в горячке, в какой-то отчаянной схватке сражающаяся со смертью, с жизнью, среди страданий, упреков и стыда, не оставляющих ее в покое… Многие дни… многие недели… Стонущая, кричащая, рыдающая Флори, раскаивающаяся в своих ошибках — в бреду, в котором нашел ее Филипп, срочно вернувшийся из Понтуаза, охваченный ужасом и терзаемый собственной мукой.

Боже мой! А лицо этого молодого человека, когда он после первого потрясения понял, что именно произошло под крышей его дома, их дома, в этой вот самой комнате, в которой он узнал из уст своей жены одновременно о непростительной измене и о том, как умер их ребенок!

Матильде уже приходилось слышать, что от внезапно обрушивающегося горя люди седеют за одну ночь. Своими собственными глазами она видела, как за считанные часы постарел на несколько лет ее зять. С изможденным лицом, стянутым ртом, со взглядом, обращенным в себя, к внутренним образам, уводившим его в новые бездны, с руками, сотрясаемыми нервной дрожью, Филипп вышел совсем другим из комнаты, где Флори вопила безумным голосом. «Гийом!» — в котором ужас и то, что вполне можно было назвать страстью, неразделимо смешались воедино. Галантный поэт, десять месяцев назад взявший себе в жены чистую невесту в невинности первой, только что открывшейся ему любви, на ее глазах превратился в человека с содранной кожей, лицо которого отныне выражало лишь отчаяние и отвращение.