Георгий Тушкан - Джура
Зная от Саида, что по здешним дорогам бродит много басмачей, Кучак завернул свое золото в грязный платок и обвязал им вроде ошейника горло Одноухой.
Ночью по гальке, резавшей ноги сквозь дырявые ичиги, шел Кучак к горе. Так шел Кучак ночь и день, и уже снова наступил вечер, а гора все была на том же расстоянии.
Прошло несколько дней. Кучак так сильно голодал, что как то ночью убил Одноухую и съел её. Теперь он спал на её шкуре и пропах псиной. Овчарки, выбегавшие ему навстречу с гор и ущелий, почуяв этот запах, нападали на него и долго провожали его лаем. Кучак шептал заговоры, но это не помогало. Во что только не верит человек, потерявший веру в себя!
VI
Издали казалось, будто отвесный берег реки рассечен на огромные желтые глыбы десятиметровой высоты.
На самом верху двух таких глиняных утесов виднелись домики. Внизу, возле воды, стояла мельница. Здесь же, на берегу, у выхода одной из широких промоин, по которой сбегала вниз тропинка, лежал плот из бурдюков. Эти мешкообразные голые бараньи шкуры, надутые воздухом, были единственным средством переправы через мутно желтую быструю реку.
Некоторые бурдюки сморщились, и их чуть ли не до половины затянуло илом, принесенным дождевой водой из промоины. Да это и понятно: в уединенном кишлаке жило много прокаженных, поэтому сюда редко кто заходил; а если кто и появлялся, то по крайней нужде. Нехороший слух шел о кишлаке. Здесь бывали контрабандисты, грабители, скрывавшиеся от властей. Это были выгодные пришельцы. Они приносили с собой много денег и ценных вещей, которые Янь Сянь, старшина кишлака и хозяин чайханы, опиекурильни и мельницы, ловко прибирал к рукам.
В один из ясных дней «индийского лета», когда девушки украшают красными осенними листьями свою голову, в кишлаке прокаженных все всполошились.
Старухи бросили катать войлок, звон молота перестал доноситься из кузни. Любопытные столпились у самого края обрывистого берега и с интересом смотрели на противоположный берег.
А на другом берегу стоял человек невысокого роста, кричал что-то и призывно махал рукой.
Янь Сянь, подняв полы синего халата, медленно сошел к реке, стал у самой воды и, прикрыв глаза ладонью, долго всматривался в незнакомца на том берегу. Он никак не мог решить, стоит ли перевозить в кишлак этого грязного старика в драном халате, но все же приказал мельнику перевезти незнакомца. Янь Сянь, хитрый и опытный проныра, знал, что по одежде нельзя судить о человеке. Вскоре Кучак — а это был он — стоял перед толпой прокаженных. Они показались Кучаку отвратительными.
Янь Сянь повел Кучака в свою чайхану, а любопытная толпа пошла следом за ними. Кучак сторонился прокаженных и людей с оспенными язвами на лице. Он боялся заразиться, хотя твердо помнил, что от оспы предохраняет съеденное им мясо уларов. В чайхане Кучак удивил всех своей прожорливостью, а когда хозяин Янь Сянь потребовал плату, Кучак дал ему кусочек от расплющенного золотого бокала.
«Ага, — подумал Янь Сянь, — это, по видимому, переодетый богач, не знающий цены золоту».
— Уважаемый, — сказал он вслух, — я дам тебе хорошую кибитку, дров, ты на свое золото сможешь приходить ко мне каждый день в течение четырех месяцев и съедать утром и вечером по две пиалы рису и курить опий.
— Но я не хочу курить, — сказал Кучак.
— Как — не хочешь? — удивился Янь Сянь. — Все прокаженные курят, чтобы усладить свою тяжелую жизнь, полную горя и страданий. Или ты не прокаженный? У тебя особые цели?
— Я буду курить, — покорно ответил Кучак. — Но пусть никто не дотрагивается до меня: я болен многими страшными болезнями. Их послал на меня арвах за то, что я зарезал сотни людей. Я буду жить среди вас, о почтенные. Вы поможете мне выполнить обет не притрагиваться ни одним пальцем к другому человеку. Нет бога, кроме бога, и Мухаммед — пророк его!
В тот же вечер, чтобы не вызвать подозрений, Кучак пошел в опиекурильню, помещавшуюся рядом с чайханой. Войдя в небольшое помещение, он попал в чадный туман, насыщенный звуками тяжелого дыхания, вздохами и бормотанием. Потом он рассмотрел низкие стены, затянутые паутиной, и грязные циновки у стен, на которых лежали люди. Янь Сянь потянул его за рукав и сказал:
— Ложись!
Кучак послушно опустился на грязную циновку и положил голову на деревянный чурбак. Янь Сянь отломил кусочек от длинной плитки, надел его на шпильку и стал разогревать над огоньком светильника. Когда опиум размягчился, он скатал его в крохотный шарик и опять начал нагревать над огоньком. Когда поверхность шарика задымила, он взял длинную трубку с медной чашечкой, положил опиум на медную сетку чашечки и сказал:
— Выдохни весь воздух, который накопился у тебя в груди, и вдыхай сладостный опий.
Кучак облокотился на локоть, выдохнул воздух и взял в рот мундштук. Янь Сянь поднес медную чашечку трубки к огню, и шарик закипел. Кучак сделал полный вздох, выпучил глаза и закашлялся. — Научишься, — насмешливо сказал Янь Сянь.
Трубка была пуста. Кучака слегка одурманило. Он почувствовал облегчение, боль притупилась, а вскоре и совсем исчезла. Грустное настроение исчезло. Еще четыре трубки выкурил Кучак. Он ощутил странную легкость тела, будто стал бестелесным. Звук голосов долетал откуда то издалека. Жизнь казалась ему сном, а теперешнее полубредовое радужное состояние — реальностью. Пробуждение было ужасным. Кучак не мог подняться от боли и решил, что его отравили и он умирает. На его зов подошел Янь Сянь и, узнав, в чем дело, сказал:
— Это от непривычки. Надо дать тебе анаши?28 — И подал Кучаку трубку, набитую зеленоватым порошком.
Кучак закурил трубку и сначала ничего, кроме тошноты, не чувствовал. Потом ему показалось, что стены кибитки раздвинулись. Он посмотрел на ноги, и они стали длинными, как верста. На душе у него тоже стало легко и весело. Опьянев от анаши, он громко смеялся.
Поздно ночью Янь Сянь шел из чайханы домой. Ночь была темная, и он зажег фонарь. Проходя мимо опиекурильни, он услышал дикий, визгливый хохот. Янь Сянь подошел поближе и осветил фонарем лицо хохотавшего. Это был Кучак. Выпучив глаза, он смотрел себе под ноги. Пальцем ноги, вылезшим из ичига, он упирался в небольшой камешек, и ему казалось, что перед ним огромная скала. Кучаку было очень весело, хотя он не мог переступить через эту выросшую в его воображении преграду.
Янь Сянь самодовольно улыбнулся: чем скорее Кучак приучится к опиуму, тем лучше.
Визгливый смех Кучака преследовал Янь Сяня до самых дверей его кибитки.
