Мор Йокаи - Когда мы состаримся
Вдруг ей послышалось, будто на противоположной стороне тихо скрипнула дверь.
Сердце у неё так и подскочило, готовое выпрыгнуть из груди.
«Любишь, так люби!»
Она слезла с кровати, подкралась к двери и, затаив дыхание, припала к замочной скважине.
У Мелани ещё горела свеча.
Но самой Мелани ей не видно было. Только по слабому шелесту можно было догадаться, что она снимает платье. Но вот в белом ночном капотике, с полураспущенными волосами она приблизилась к столику со свечой. В руках — та самая чёрненькая книжка с фигурами в нимбах, которые Ципра разглядывала столько раз, так и не решась спросить, кто это.
Прислонив книжку к зеркалу на столике, Мелани опустилась на колени, облокотилась о край стола и, сложив руки, стала молиться.
Лицо её в эту минуту преобразилось.
Оно было красиво благочестивой красотой серафима; красотой одного из тех воздушных созданий с пальмовой ветвью в руках, которые в сиянии вечной славы возносятся к небесному престолу.
Уничтоженная, Ципра без сил поникла на пол.
Словно небесное видение явилось её глазам, пред коим клонится любая страсть, остывает любая горячность. Всякое греховное побуждение утихает в сердце того, кто его узрел.
Опять она прильнула к предательскому отверстию. Девушка всё ещё молилась. Вот подняла глаза, в них блистали слёзы.
С молчаливым сокрушением Ципра ударила себя в грудь. Той, другой, дано воспарять духом, а она… ей суждено лишь пресмыкаться по земле!
Окончив молиться, девушка открыла те два окружённые сиянием изображения и несколько раз самозабвенно их поцеловала. Так страдалец лобызает руку своего благодателя, сирота — портрет матери или отца, беззащитный горемыка — божественный лик, благословением своим осеняющий припадающих к нему.
В отчаянии Ципра принялась рвать на себе волосы и головой биться об пол, извиваясь, как жалкий червь.
Вздрогнув от этого шума, Мелани поспешила к двери посмотреть, что с Ципрой такое.
Но та, заслышав её шаги, вскочила и, прежде чем дверь открылась, выбежала в коридор.
Там ожидало её новое потрясение.
На площадке, за столом у пересечения коридоров, сидел Лоранд с зажжённой лампой и книгой. К стулу был прислонён медный фокош.[141]
— Что вы тут делаете? — отпрянула Ципра.
— Вас караулю, — ответил Лоранд. — Ты сказала, что двери не запираются, вот я и буду тут сидеть до утра, чтобы к вам кто-нибудь не вломился.
Ципра бросилась обратно — и столкнулась у себя с Мелани, которая со свечой в руке поспешила к ней узнать, что случилось.
— Ничего, ничего. Просто испугалась. Шум какой-то был в коридоре.
Она вся дрожала — и притворяться не было нужды.
— Боишься? — удивилась Мелани. — А я вот нет. Хочешь, к тебе перейду, у тебя будем спать?
— Хорошо, — согласилась Ципра. — Ляжешь на моей кровати.
— А ты?
— Я? — переспросила Ципра вызывающе. — Я тут переночую.
И растянулась на полу.
Мелани в испуге склонилась над ней, пытаясь поднять за руку, приговаривая:
— Ципринька! Что с тобой? Скажи мне, что случилось?
Но та не отвечала, не шевелясь и не открывая глаз.
Отчаявшись привести её в себя, Мелани поднялась, заломив в ужасе руки.
— Иисус, Мария! Что с ней?
Ципра тотчас приподнялась и разразилась смехом.
— Ха-ха-ха! Напугала-таки тебя.
И принялась в неистовом восторге кататься по полу, довольная, что разыграла подругу.
— Ой, как я испугалась! — пролепетала Мелани, прижав руки к высоко вздымающейся груди.
— Ложись-ка, ложись на моё место, — поторопила её Ципра. — А я тут, на полу. Я ведь привыкла на голой земле, на травке, ночеваться, попоной укрываться.
Цыганкой моя мать была,Спать в чистом поле научила;Я круглый год босой ходила,В шатре заплатанном жила.
Дважды на своеобразный унылый мотив спела она Мелани эту странную песенку, потом завернулась в постланный у кровати половичок, подложила руку под голову и затихла, не отвечая больше ни на какие расспросы.
На другой день, едва Топанди, воротясь из города, успел скинуть дорожное платье, Ципра в него так и вцепилась.
— Сударь! Я не могу так больше жить, — с горящими глазами заявила она. — Научите меня молиться. Или я себя убью!
Топанди с насмешливой гримасой втянул голову в плечи.
— Что это на тебя нашло? Чего ты пристала? — уставился он на неё. — С храмового праздника я, что ли, пожаловал? Со скрипицей — пасхальные напевы играть? Полны карманы чёток да пряников печатных с головками святых? Я тебе не левит,[142] не монах какой-нибудь, с которого молитву можно стрясти.
— Научите! Давно вас прошу, не могу больше ждать.
— Да иди ты! Отвяжись. Я и сам их не знаю. Где я тебе молитву возьму?
— Неправда. Вы читать умеете, всему учились. Это вы только так говорите, будто бога не чтите, потому что стесняетесь признаться. Научите меня какой-нибудь молитве.
— Но я же их не знаю, светик мой. Кроме одной, застольной.
— Хорошо, научите застольной.
— Застольную могу тебе прочесть.
— Ну так читайте же!
И Ципра опустилась на колени, по примеру Мелани сложив молитвенно руки и оперев их локтями о стол.
«Ого, она это всерьёз», — покрутил Топанди головой.
Однако же встал, заложив руки за спину, и произнёс:
Пошли, боже, три на «В»,Три на «Т» и три на «П»:Вертел, вилку, водочку,Трубку, трут, табачку,Петь, пить, поживать,Никаких забот не знать —Вот жизнь! Это да!Виват, виват! Халберда![143]
Бедное, несчастное создание! С каким жадным, благоговейным вниманием ловила девушка и повторяла вначале каждое слово богохульника. Но когда стишок принял явно шутовской оборот, в ярости вскочила и, прежде чем Топанди успел остеречься, влепила ему такую увесистую пощёчину, что у него в ушах зазвенело, — и с тем убежала, хлопнув дверью.
Топанди остолбенел, поражённый. Что Ципре лучше не попадаться под горячую руку, он знал хорошо; но чтобы из-за невинной школярской шутки вот эта проворная ручка на самого хозяина и благодетеля поднялась, — такого он не ожидал.
Беда, значит, какая-то или обида, не иначе.
Впрочем, оба ни словом больше не обмолвились о случившемся, будто ничего и не было. Какими были друг с дружкой, такими и остались: он — охочим до шпилек, подвохов, подковырок шутником, она — смешливой, шаловливой, своенравной упрямицей.
Топанди даже рискнул намекнуть за столом на происшествие.
