Беглая княжна Мышецкая - Владимир Иванович Буртовой
– Вот, княжна Лукерья, тот самый гонец от князя Юрия Никитича… С ним и поедете теперь же к князю, да я вам дам в охранение трех конных стрельцов. А мы за вами поспешим пешим ходом, чтоб и вам у возможных завалов на дороге не торчать часами. – И кивнул головой на прощание. – Даст Бог, свидимся как ни то на Москве.
Княжна Лукерья поблагодарила полковника за заботу, мельком глянула на драгуна, который только что встал от костра, спиной к возку уже спешно подтягивал подпругу, потом легко вскочил в седло своего коня и только после этого взглянул на возок, который бесшумно покатил уже по сухому тракту на запад.
Если бы княжна Лукерья в этот миг видела лицо драгуна, она бы искренне поразилась и его полураскрытому от удивления рту, и широко вытаращенным глазам.
«Неужто померещилось? – пробормотал драгун, уже отъехав от полковника Бухвостова, который спешно поднимал полк для марша. – Неудобно возвращаться и спрашивать фамилию дамы, которую надо доставить к воеводе без всякой порухи. Догоню возок и посмотрю повнимательнее. Вот будет диво, если это она…» – Драгун слегка ударил коня пятками, нагнал возок, поравнялся с ним и, наклонившись к открытому передку, несколько секунд смотрел на дам, сперва на незнакомую девицу с двумя дивными косами, упавшими ей на высокую грудь, потом на ее соседку, в которой сразу можно было признать даму непростого происхождения – она держала голову высоко, благородно, не склоняя ее даже при легком покачивании возка. А эти глаза…
– Если не ошибаюсь, вы – княжна Лукерья Мышецкая, дочь князя Данилы? – спросил гонец возможно приветливым голосом, словно опасался гнева дамы в случае своей ошибки.
Княжна Лукерья слегка вздрогнула, возвращаясь из задумчивости, вскинула брови, повернула голову вправо и вверх на рослого драгуна, который привычно и красиво сидел в седле, что для человека низкого сословия было в редкость. Увидела румянощекое лицо, чуть прикрытое мягкой, почти юношеской темно-русой бородкой и усами, прямой, с чуть приметной горбинкой нос и удивительно красивые глаза – широкие, с большими, словно у девицы, ресницами и… разноцветные. Именно эти глаза – один светло-карий, другой светло-зеленый заставили сердце княжны екнуть, из глубины памяти прихлынули воспоминания далекого, почти забытого детства…
– Княжна Луша-а, смотри, какую лилию я для тебя вытащил из воды! – по-детски радостно сияющие глаза на веснушчатом лице дворового мальчика Филиппка выражали такой восторг, что княжна Луша не выдержала, захлопала в ладоши и затараторила на весь барский парк у озера:
– Мне! Мне! Давай скорее, Филиппок!
Серая холщовая рубаха облегала худенькое тело подростка, русые мокрые волосы прядями повисли на виски и лоб, губы растянулись в красивой улыбке, отчего на щеках Филиппка образовались две продолговатые ямочки.
– Я третий день высматриваю этот цветок! – торопился делиться своей радостью дворовый, – а теперь вот, смотри, княжна, какой он красивый и свеженький… на тебя похож, правда?
Лилия и в самом деле была великолепной, княжна Луша невольно смутилась от простодушной похвалы Филиппка, ткнулась носиком во влажные лепестки и, счастливая, что именно для нее, а не для кузины Натали Филиппок, этот смешной разноглазый мальчик, подстерегал, когда распустится водяная красавица…
– Не может быть! Это ты-ы? Филиппок, мой молочный братец по кормилице Марфе? Дружок моего озорного детства? – В порыве искренней радости княжна Лукерья едва не вскочила на ноги, чтобы обнять красивого, статного драгуна, но тут же мысленно одернула себя – не дети они уже, да и чужих глаз кругом полно.
Филипп так и просиял в улыбке – узнала его княжна Лукерья, узнала, хотя и прошло столько лет с того дня, когда молоденькую, с заплаканным лицом Лушу посадили в карету и повезли в московский монастырь послушницей, а он, в бессилии кусая губы, плакал, убежав от всех в густой княжеский парк, и три дня его не могли сыскать по грозному повелению княгини Просковьи.
– Я это, княжна Луша, – назвал ее уменьшительным именем Филипп. – Столько годов минуло, а ты все такая же… – и, смутившись, умолк, перевел взгляд с лица княжны на гриву коня.
– Какая же? – кокетливо переспросила княжна Лукерья и засмеялась: негаданная встреча с Филиппом отчего-то вселила в ее душу ощущение близкого счастья, будто до родимого дома осталось всего несколько верст – вот за тем поворотом лесной дороги и откроется с пригорка вид на родимую усадьбу с парком и прудом, в котором плавает стая белокрылых лебедей… – Наверно, страшная, как лесная кикимора, да? И ты не споешь, как прежде, песенку про меня. Помнишь, ты частенько пел вполголоса, когда чистил коня у речки? – Княжна Лукерья прикрыла глаза и негромко запела старинную обрядовую песню:
При пути, при дороженьке,
При широкой, проезжей –
Тут стоял нов, высок терем,
Что во том ли новом тереме
Все покои изукрашены
И диваны изустланы;
Как в одной новой горнице
Тут стоит кровать тесовая
И перина пуховая;
Что на той, на тесовой,
Спит-лежит красна девица,
Красна девица, свет княжна Лушенька…
Филипп поборол смущение и набрался дерзости смело глянуть в глаза княжны.
– Нет, княжна Луша, никакая ты не кикимора, а стала еще краше. Ты теперь – как царица из старой сказки про Бову-королевича. Помнишь, нам зимними вечерами сказывала моя матушка Марфа перед тем, как тебе идти в опочивальню.
– Из моей головы детские сказки чужими ветрами повыдуло, – с грустью и сожалением проговорила княжна Лукерья. – Да, а как ты в солдаты попал? По рекрутскому жребию?
– Нет, не по жребию… Вскоре после твоего отъезда в монастырь, а потом и после пострига, я вовсе едва не наложил на себя руки… Видя меня постоянно удрученным, старая княгиня Просковья, твоя тетушка, спросила, отчего у меня вид, будто у лешего, которого изводят страшные колики в желудке, – это она так выразилась. Я и ответил, что она дурно поступила, отослав тебя помимо воли твоей в Москву, в монастырь. В гневе княгиня Просковья повелела конюхам меня сволокти на конюшню. Как дворовые старики шутили про подобную барскую прихоть, что били Фому за куму, а Брошку за кошку, – тако же и меня при всех слугах и на глазах матушки Марфы
