Жонглёр - Андрей Борисович Батуханов
Достаточно долго я варюсь в этом котле. Жилистый я, наверное, поэтому и не развариваюсь. Но мясо по-прежнему жёсткое, и бульон всякий раз горчит. Не разбухаю и слаще не становлюсь. Моё личное или типично русское? У меня пока ответа нет, а у тебя? Как твои успехи на факультете? Моё триумфальное возвращение несколько откладывается, поскольку ни англичане, ни буры успокаиваться на собираются. За ними нужен глаз да глаз, а кроме моего поблизости нет ни одного надёжного. Кстати, о возвращении. Что-то меня все меньше и меньше тянет в адвокатуру и юриспруденцию. Бросая отсюда отстранённый „взгляд издалека“ на свою прошлую жизнь – всё кажется таким мелочным и суетным. Проблемы мелкие, страхи надуманные, в мыслях сумбур и ничем не подтверждённый апломб. Всё больше кажется, что гораздо действеннее дать обидчику в зубы, нежели таскать его по судам. Хотя, если мне дадут зуботычину, неизвестно, как я сам запою. А может, завою? Но уж точно не так красиво, как отец, и тем более, не итальянские арии.
Саша, не пугайся. Близость войны и полудиких зулусов, бечуанов и иже с ними не сделала меня кровожаднее. Я не стал саблезубым и не отрастил метровые когти. Просто здесь юридическое крючкотворство сводится к двум важным нюансам: свой – чужой. Может быть, упрощённая модель восприятия мира, но в данных условиях очень хорошо и, главное, работающая без какой-либо волокиты.
Как представлю, что стану сидеть, скрючившись, за дубовыми столами одной из контор, сразу исчезает здоровый блеск в глазах. Если честно, то боюсь, что от долгого сидения моё седалище из округлого превратится в плоскую папку и начнёт гулко хлопать при ходьбе и беге. Но прошу, без паники, всё равно принятие решения, в любом случае, переносится до возвращения в Санкт-Петербург. Под жарким солнцем мозги стремятся к студнеобразному состоянию и не хотят думать о том, за что впоследствии придётся нести ответственность. Плюс я не исключаю серьёзной аргументации и сильного давления со стороны родителя. Кстати, объявляешься ли ты у него? Сам же клялся и божился!
Характер противостояния потихоньку меняется. Из открытой фазы, всё перейдёт в малозаметную, партизанскую. Формально – многие вернутся домой на свои фермы. Станут собирать рожь (это образно. Конечно, ржи в Африке нет. О чём я сильно сожалею. Очень соскучился по чёрному хлебу), а после получения приказа быстро собираться в свои командо и снова на врага, стараясь посильнее дать ему в зубы. Пока бравые вояки собирают зубы и пломбы из них, подразделения уже и след простыл среди полей. Мирные фермеры снова пашут, сеют и жнут. Скукотища. (С моей точки зрения.) Подвигов мало, побед не много, так что Боян (в моём лице) постепенно оплывает жиром и превращается в обмылок. Но не резвый, норовящий выскользнуть из рук, а упавший в пыль и лежащий лениво без движений. Гусли потихоньку ржавеют, пальцы скручивает подагра. Рассыхаюсь и превращаюсь в наждак. Жаль, что среди буров нет казаков с саблями и пиками, а то бы они точно навели на томми[31] страх и ужас. Нашего азарту нет у них, что называется: „Размахнись, рука! Раззудись, плечо!“ – отсутствуют. Но ты не вникай и прислушивайся – глупые рассуждения ничего в военных действиях не понимающего дилетанта.
Но даже это вялое, наблюдательное положение не исключает сильного восторга за наших с тобой соотечественников. Действуют решительно, смело и, я бы даже сказал, дерзко. Именно это вызывает моё восхищение. Настолько большое, что боюсь переметнуться на их сторону. Но это тайные мысли не для передачи. Никому и никогда. Тебе это ясно?
Чем заняты душа и мысли? Что родной университет и факультет? Не отыскал ли ты подругу „сэрдца“, с коей совьёшь гнездо? А то пора. К моему возвращению имею тайную надежду и плохо скрываемую слабость найти обширную юную аудиторию для моих сочных „боевых рассказов, овеянных пороховыми клубами и африканской пылью“.
Окутанный столь радужными мечтами, оставлю тебя для главных дел твоей жизни. Но не забывай меня и поступай гуманно – пиши мне!
По-прежнему твой друг, Леонид Фирсанов».
Через несколько миль после узкого моста через речку Тугеле отряд под командованием Гуго Клааса дошёл до места назначения. Холщовые верха кибиток прекратили свой заунывный подпрыгивающий танец, пыль, поднятая колёсами и копытами, стала потихоньку оседать, а люди наконец-то с облегчением вздохнули. Фирсанов, помня о своём бесславном конном переходе в начале пребывания в Африке, хмуро внешне, но радостно внутренне, согласился двигаться в обозе. Он вылез наружу и сплюнул комок красноватой грязи. Да уж! Знал бы папа, что он иногда не чистит зубы перед сном! Точно забрал бы его из этой Африки. Бесповоротно и навсегда.
Коноводы надёжно укрыли лошадей, телеги и возы в сонной лощине, скрытой от любопытных глаз. Проводники повели отряд козьими тропами наверх, в горы, которые нависали над узкой извилистой долиной, где пролегала стратегически важная дорога. Задачей отряда была установить над ней контроль на дней десять-пятнадцать. Пауза позволит получить хоть краткую передышку в боях и возможность перегруппироваться основным силам буров. Надо было во чтобы то ни стало не позволить англичанам перерезать её. Иначе – блокада или, того хуже, окружение огромного числа людей.
Когда фехтгенерал Максимов направил к нему нового русского, фельдкорнет Гуго Клаас в душе скривился. Ну зачем ему необстрелянный русский? И не важно, что он русский, в отряде их полно. Грех жаловаться – воюют они хорошо. Грамотно. Храбро. Уверенно. Иным бурам на зависть и в пример. Важно, что это – желторотик. Но ничего не поделаешь, порядки в Европейском легионе русские установили по-военному жёсткие, но только благодаря такой железной дисциплине легион выполняет поставленные задачи. Клаас по-первоначалу поворчал внутренне, но потом даже обрадовался. Он пристроил новенького в пару к другому русскому. Тот хоть и угрюмый, как горилла, но толк в службе знал. В случае чего, другие помогут. Они своих не бросают.
Максимов направил Леонида именно сюда сознательно. Отряд Клааса в основном привлекался к крупным операциям, поэтому риск для корреспондента найти роковую пулю пусть на немного, но снижался. А Семенову намеренно дали передышку после неудачного диверсионного рейда. Его многочасовое заунывное пение перепугало всех, но уже утром после рейда он вёл себя адекватно, хотя и замкнулся хмуро в себе. Красное марево, стоящее перед глазами после гибели Цыганкова, стало постепенно спадать. Снова в окружающем мире возникли иные краски. Вот только говорить ни с кем Владимир не желал. Но к нему и так в
