Леон Боканегро - Альберто Васкес-Фигероа
Первый повернулся к Леону Боканегре и с удивительной естественностью объявил:
– С этого момента шейх Юба бен-Малак эль-Саба, «Владыка Народа Копья», ваш новый господин. Советую ему беспрекословно подчиняться, поскольку он настоящий принц тарги, а, как известно, туареги – люди суровые и малотерпеливые.
Он положил руку ему на плечо в жесте, который мог означать как дружбу, так и сострадание.
– Да хранит тебя Аллах! – заключил он.
Он развернулся и вошел обратно в свое жилище, как будто этим поставил точку в разговоре. А Леону Боканегре оставалось только поднять взгляд на всадника, который вновь оседлал своего верблюда.
Шейх Юба бен-Малак ас-Саба, «Господин Народа Копья», легким движением головы велел следовать за ним, после чего хлестнул шею своего мехари, который тут же неспешно побежал трусцой на юго-восток.
Пленные шли за ним, опустив головы и молча. Более трех часов они огибали зеленую долину Даора, и ни разу их невозмутимый хозяин не обернулся, чтобы убедиться, что они следуют за ним, словно это и без того не подлежало сомнению.
– Мне это не нравится! – вновь и вновь ворчал шепелявый Диего Кабрера. – Этот мавр мне совсем не по душе.
– Мне тоже, – отозвался кто-то.
Ближе к вечеру, наконец, вдали показалась большая группа темных шатров. Вскоре им навстречу вышел старик с длинной седой бородой, который заметно прихрамывал на левую ногу.
Склонясь в немом знаке уважения перед всадником, он остановился, чтобы дождаться приближения группы, и взволнованно спросил:
– Христиане? Испанцы?
– Большинство, – ответил Леон Боканегра.
– Слава Богу! – воскликнул старик, обняв его так, словно встретил давно потерянных родственников. – Уже много лет я не говорил с соотечественником.
– Сколько ты здесь находишься? – спросил один из пленных, мурсианец, который все еще отказывался смириться со своим рабством.
Калека пожал плечами, явно показывая свое незнание.
– Тридцать лет… Может, и больше. В пустыне теряется ощущение времени.
– Тридцать лет! – ужаснулся Фермин Гаработе. – И ты ни разу не пытался сбежать?
– Сбежать от туарегов…? – удивился старик. – Они идут по следу, а когда находят, а находят они всегда, отрубают голову. Некоторые из моих прежних товарищей пытались, но ни одному не удалось.
– Ты тоже потерпел кораблекрушение?
Старик, который позже представился как Сиксто Молинеро, уроженец Эсихи, посмотрел с недоумением на задавшего вопрос и решительно покачал головой.
– Кораблекрушение? Нет, вовсе нет. Я был частью гарнизона в Санта-Крус-де-ла-Мар-Пекенья.
– И где это?
– Санта-Крус-де-ла-Мар-Пекенья? На севере, на побережье.
– А что вы там делали?
– Это был своего рода форт, фактория, откуда мы торговали с местными. Покупали у них золото, шкуры гепарда и страусиные перья. Но однажды ночью нас атаковали. – Он цокнул языком. – Камня на камне не оставили, а нас обратили в рабство. Я единственный выживший из более чем шестидесяти человек.
III
Настало время собирать ячмень.
Праздники закончились, и мужчины, женщины, старики и дети надрывали спины под палящим солнцем пустыни, срезая высокие колосья, как будто от этого зависела их жизнь. И действительно, будущее их зависело от щедрого урожая, который Аллах соизволил им даровать, ведь он должен был продержаться до тех пор, пока не появится новое, тяжёлое и полное облако, чтобы оросить, возможно, где-то далеко отсюда, иссушенные земли.
Рабы не получили ни лучшее, ни худшее обращение по сравнению с другими людьми – и то обращение уже было достаточно суровым. Но теперь, с наступлением вечера, их вновь заковывали в цепи, потому что бедуины были слишком изнурены, чтобы преследовать беглецов.
Юба бен-Малак эль-Саба, «Господин народа копья», никогда не удостаивал рабов ни словом, ни взглядом, как будто они были призраками, не оставляющими даже тени на песке. Казалось, что по его мнению, его верблюды, да и самая тощая из его коз, имели несравненно большее значение, чем самый сильный и преданный из его рабов.
Можно было подумать, что он совершенно не интересуется ими и не испытывает к ним ни малейшего сочувствия, как если бы они были всего лишь ценным товаром, от которого ему вскоре предстояло избавиться.
Когда кожаные мешки были наполнены зерном и на поверхности большой впадины Даора не осталось ничего, кроме жалких остатков травы, которые не смогли съесть козы и дромадеры, женщины в мгновение ока сворачивали лагеря, и каждая семья отправлялась своим путём. Жители пустыни, следуя своей традиции, не прощались друг с другом, хотя мужчины и женщины проводили долгие минуты, приветствуя друг друга при встрече.
Номады ненавидели прощания, считая, что выражение печали при расставании символизирует слабость, недостойную тех, кто с самого рождения привыкал к тому, что внутренняя сила – самое ценное оружие в их суровом мире.
Можно было подумать, что слово «прощай» не существовало в лексиконе жителей пустыни, которые, тем не менее, знали тысячи способов приветствовать друг друга и делиться всем, что имели, с вновь прибывшими.
Для моряков, привыкших к трогательным и часто преувеличенным прощаниям на палубе корабля, где руки и платки махали до тех пор, пока любимый человек не превращался в точку на горизонте, такое отсутствие привязанности было чем-то удивительным. Они не могли понять, как те, кто вел себя как братья, а иногда и действительно были ими, могли так легко развернуться и уйти, не зная, встретятся ли они снова.
Море песка ничем не походило на море воды.
И его люди – на его людей.
Пот на ногах и раны на стопах для тех, кто привык к ветру в лицо и мозолям на руках.
Однако горизонт был похож.
Бесконечная линия, из-за которой неожиданно возникало небо безжалостного синего цвета.
– Куда мы идём?
– На юго-восток. В самое сердце континента.
– А что там?
У Леона Боканегры не оставалось ничего другого, как пожать плечами.
– Не имею ни малейшего понятия, – обычно отвечал он. – Я не знаю никого, кто был там.
Хромой Сиксто Молинеро действительно был там, но явно избегал говорить об этом, как будто его волновала реакция товарищей по несчастью, если бы он решился рассказать им, что их ждет в конце такого утомительного пути.
Лишь однажды, и наедине, капитан «Морского льва» смог заставить его забыть молчание под твёрдым обещанием никогда не разглашать остальным пленникам то, что он собирался ему рассказать.
– Мы идём в ад, – наконец прошептал он, словно боялся, что кто-то ещё может услышать его, хотя они находились более чем в трёхстах метрах от ближайшей шатровой палатки. – Ад, в котором я никогда не был, но о котором слышал ужасные вещи. – Он покачал головой с сожалением. – Говорят, там жара кипятит кровь, нет ни единой тени,
