Жонглёр - Андрей Борисович Батуханов
– Семенов, отставить!!! – остановил его штабс-капитан. Владимир застыл и с нечеловеческим оскалом повернулся к бегущему Шульженко.
– Они Петю убили! Порешу!!! – неестественно высоко взвизгнул Семенов.
– Не сметь! Он пленный! – прозвучал грозный приказ.
Семенов бросил винтовку и пошёл прочь, развернувшись, исчез в высокой траве. Там он стал кататься и жутко выть. Потом затих и направился к телу Цыганкова.
Английские «новшества» этой войны – пулемёты, шрапнель и бездымный порох – превращали солдат в низкосортное пушечное мясо. Триста выстрелов в минуту превращали бойца в кровавый обрубок меньше чем за три секунды. Бездымный порох придавал снарядам и пулям большую скорость, шрапнель – косила целыми подразделениями. Пули «дум-дум» со смещённым центром тяжести пустяковую царапину превращали в тяжелейшую рану, грозящую неминуемой смертью от потери крови. Иной смысл приобрела поговорка: «Пуля дура, а штык молодец!» Сабельные и штыковые атаки постепенно теряли актуальность. На бурской стороне погибших становилось всё больше и больше, а поражения приобретали черты ужасающих. Бурская армия окопалась и встала.
Медперсонал санитарного отряда Российского Общества Красного Креста и Русско-голландского походного лазарета падал в изнеможении после каждой фронтовой операции. Обеим сторонам впору было увеличивать похоронные команды, поскольку работы у них становилось, в буквальном смысле слова, по горло, от сражения к сражению. Если раньше колото-резаные раны оставляли солдатам шанс пускай на убогую, но всё-таки жизнь, то теперь его почти не было, несмотря на мастерство врачей и заботу медперсонала.
О провальной операции по захвату бронепоезда Фирсанов узнал одним из первых и кинулся в расположение Европейского легиона. Диверсионный отряд понёс серьёзные потери. Как же не хватало погибшего ранее поручика Покровского!
Вчерашним утром эти люди пели и шутили, а теперь лежали с побелевшими и заострившимися лицами. Надсадно кричащих первыми доставляли в операционные. Кто-то беззвучно лежал с закрытыми глазами, лишь редкое дыхание и крупные бисеринки пота выдавали в нём жизнь.
«Упокой, Господи, души усопших Раб твоих, и прости им согрешения вольные и невольные, и даруй им царствие небесное яко благ и человеколюбец!» – услыхал Леонид заупокойную молитву, которую произносил над погибшим уцелевший в кровавой мясорубке боец с перевязанной рукой.
На ватных ногах, подавляя рвотные позывы, с широко открытыми глазами Фирсанов брёл по расположению легиона. Со всех сторон несло пороховой гарью, кровью и сладковатым запахом разлагающейся человеческой плоти.
– Трансвааль, Трансвааль, страна моя!
Ты вся горишь в огне! —
непонятно откуда ветерок принёс слова песни, звучащей нелепо в этом хаосе стонов, молитв и предсмертных хрипов.
По мере того как солнце опускалось к горизонту, вопреки надвигающейся прохладе сладкие и густые запахи разложения становились гуще. Впервые в жизни Леонид столкнулся со всеми ужасами войны сразу. Картинки стали осязаемыми и ужасными в своей неприкрытой, липкой наготе. Ему казалось, что за своё любопытство он поплатился, опустившись вместо Орфея в ад. Переживания прошлого показались ему пошлым визгом сопливого студента-декадента.
– Под деревом развесистым
Задумчив бур сидел
О чём задумался, детина,
О чём горюешь, седина? —
монотонно тянул сорванный голос.
При виде очередного трупа или шевелящегося кровавого месива на носилках Леониду хотелось кататься по земле, рвать волосы и протяжно выть на одной ноте, чтобы внутренним надрывом хоть как-то заглушить окружающую боль. Но это никак не исправит произошедшего. Вдруг обгоревший обрубок в грязных бинтах махнул ему.
– Чем помочь? – подскочил Леонид.
– Грамотный? – корреспондент кивнул. – Напиши домой.
Фирсанов выдрал лист из блокнота и приготовил карандаш. Затихая от усталости, прерываемый частым кашлем, солдат продиктовал удивительно доброе и хорошее письмо. Получалось: он жив-здоров, до снарядов далеко, они в резерве, а война – скука смертная. Автора больше интересовало, когда начнут посевную, здоровье жены и родственников. Половину письма занимали приветы и пожелания здравствовать многочисленной родне. В конце вдруг возникла приписка: «Если, дорогая моя Любовь Петровна, случится со мною какое-нибудь печальное недоразумение, то вы, моя милая жёнушка, свободны и вольны устраивать свою жизнь по своему усмотрению. За сим остаюсь вам верным мужем и любящим отцом нашим чадам».
Едва закончили письмо, боец со стоном схватился за раненую ногу. Леонид, разволновавшись, стал выводить адрес, но карандаш вылетел из рук и, проявляя своеволие, запорхал как бабочка. Руки, помимо воли, подхватили этот танец. Закончив укрощение, Леонид увидел широко распахнутые от удивления глаза.
– Ещё, – попросил солдат.
Леонид показал несколько фокусов с карандашом, потом с бумажным шариком и листком бумаги.
– И нам покажи! И нам! – понеслось с разных сторон. Он ходил между ранеными и показывал фокус за фокусом. Бородатые и усатые дядьки мгновенно превращались в самых обыкновенных детей с огромными глазами, зачарованно глядящими за тем, кто их беззлобно обманывает. Интерес и удивление были такими, что раненые забывали о боли.
– Горюю я по родине,
И жаль мне край родной.
Сынов всех девять у меня,
Троих уж нет в живых,
А за свободу бьются
Шесть юных остальных, —
поперёк происходящему уныло долдонил своё неизвестный певец.
Теперь Леонид прекрасно знал, как из человека уходит жизнь, и видел, как стекленеют некогда весёлые глаза. Он мог поведать любому о нарастании шелеста шрапнельного снаряда над головой и желании жрать землю, лишь бы быстрей окопаться в ней. Знал и понимал, как страх может вывернуть всего наизнанку до судорог, до рвоты.
– А старший сын – старик седой
Убит был на войне:
Он без могилы, без креста
Зарыт в чужой земле, —
продолжал рассказывать историю певец.
Отпевали погибших в бою и только что скончавшихся раненых. Мёртвым клали пятаки на глаза, складывали на груди руки, вставляя зажжённые свечи.
Густой, красивый, но исполненный боли и страдания голос упорно выводил:
– А младший сын – тринадцать лет —
Просился на войну,
Но я сказал, что нет, нет, нет —
Малютку не возьму.
Отец, отец, возьми меня,
С собою на войну —
Я жертвую за родину
Младую жизнь свою.
Наконец корреспондент определил, с какой стороны доносится песня, и поспешил на звук.
– Отец, не будешь ты краснеть
За мальчиков в бою —
С тобою сумею умереть
За родину свою!.. —
голос тоскующего стал громче.
За толстой акацией Фирсанов наткнулся на Владимира Семенова. Он сидел на коленях прямо на земле и раскачивался в такт песне.
– Ты в порядке? – оторопев,
