Убей фюрера, Теодор - Анатолий Евгеньевич Матвиенко
– Полное ничтожество. Засветился в Париже, вас назвал, как только у него нашли эти расписки.
– А что вы хотели? Русские до войны истребили весь цвет своей разведки.
Не отпирается, идёт на контакт. Наверно, тешит себя надеждой – коль его потрошит СД, а не гестапо, есть вероятность, что сохранят жизнь ради сложной шпионской комбинации… Я лишаю его надежд.
– Вы же понимаете, Мюллер не желает придавать гласности, что под его крышей свили гнездо русские.
– Русские? – взвивается Леман. – Я в сто раз больший немец, чем вы, барон!
– Тогда почему продались им за тридцать сребреников? – мне это не особо интересно, но чем громче он возмущается, тем отчётливей запись на диктофоне.
– Я не продался! Я ненавижу вас и нацизм, я ненавижу, что вы сделали с Германией… – он сбавляет обороты. – А что до денег – они давали, я брал.
– Странная ненависть, Леман, вы не находите? На вашем столе красуется портрет фюрера в серебряной рамке и с дарственной надписью «лучшему сотруднику гестапо». Скажете – для поддержания легенды? Что слишком успешно вы её укрепляли. Не удивлюсь, если ваши заслуги перед рейхом превышают ущерб.
Он хмыкает. Теперь вислая губа выражает презрение конкретно ко мне.
– Что вы знаете…
Леман перечисляет, какую информацию слил НКВД до войны. Начинаю понимать, отчего Слуцкий требовал технических сведений. Гестаповец ведал безопасностью в промышленности, и Центр получал от него донесения, которым не было цены. Но Леман тогда держал связь с военными, в НКВД не желали отставать и меня теребили: давай чертежи с технологическими картами.
– Я хотя бы пытался! Жалею только, что не доживу до дня, когда англичане с русскими развесят вас на фонарных столбах.
– Да. Не доживёте.
Он умолкает, услышав окончательный приговор. Совсем другим тоном спрашивает о семье.
– Не волнуйтесь. Завтра в газетах появится сообщение о вашем злодейском убийстве врагами рейха. Жена получит пенсию.
Я не увожу его глубоко в лес: надо, чтобы тело быстро нашли. Через сосны видны шоссе и редкие машины на нём. Леман оставил фуражку в салоне. Замер массивной глыбой, подставляя лицо весенней сырости. Не верю глазам – улыбается.
Снимаю браслеты. Маер передёргивает затвор его «Вальтера» и вытаскивает магазин.
– Оставляю вам пистолет с одним патроном.
– Не надо. Я католик.
Вот когда об этом вспомнил! Не хочет отягощать душу самоубийством…
– … Да и версия о «злодейском убийстве» будет убедительней.
Он вразвалку шагает в глубь леса, пока Маер не прерывает его прогулку пулями в спину и в затылок.
– Видели, герр гауптштурмфюрер? Он улыбался, – вдруг замечает мой водитель, когда мы въезжаем в Берлин.
– Да. Как вы думаете, почему?
– В Абверштелле говорили, что агент-нелегал в чужой стране чувствует холод. Плохо ему, что живёт чужой жизнью. Леман вернулся с холода.
За полчаса до пули в затылок? Не о таком возвращении мечтаю.
– Признаться, шеф, я тоже порой думаю, что живу не своей жизнью. Раньше цель была – выдвинуться, отомстить евреям за отца…
– А теперь? Отомстили?
– Дело не в этом. Кончится война, уйду со службы. Куплю дом в Судетах. Побольше, чем отобрали у отца. Женюсь. Заведу лошадь.
– И машину? – меня начинает распирать любопытство. После украинских откровений Маер обычно не разговорчивее памятника Фридриху Барбароссе.
– Не, лошадь. Машина – она железная лошадь, когда нет настоящей.
Леман тоже любил лошадей…
Об этом же мне напоминает «дядюшка» на следующий день после казни.
– Часто встречал его на бегах. Ты не знаешь, кто мог всадить в него две пули?
– Почему вы у меня спрашиваете?
– Потому что ты – последний, с кем Лемана видели живым!
Никогда не устану удивляться оперативности внутренних расследований.
– Мюллер и Шелленберг настоятельно просили не рассказывать вам.
– Вместе? – дядюшка делает недоверчивый жест, удивляясь, как поладили кошка с собакой. – То есть в гестапо действительно работал русский агент, и они решили не афишировать. А второй?
– Не знаю. Кто угодно. Любой сотрудник управлений РСХА, включая переведённых в ваффен-СС и откомандированных с сорок первого года.
– Да… И всего одна зацепка – фраза в адресованном ему письме, напоминание о разговоре в квартире на Революционной.
По спине бегают мурашки. Серебрянский давил мне на психику, использовал взаимную откровенность во время встречи в Минске. И спалил. Провал Барта даёт немцам возможность вычислить второго агента. Как только начнутся игры… Нет, их ждать нельзя. Нужно бежать, лучше – прямо сегодня. А пока мямлю, стараюсь отвести подозрения.
– Площадь Революции есть в Париже. И почти в каждом русском городе такая же улица. Круг слишком широк. Нужно доработать с русским связником.
– Не выйдет. Задушен в камере. Убрав Лемана, гестапо скрывает следы начисто. Смотри, чтоб и тебя…
– Вряд ли. Но спасибо за предупреждение, граф.
С предупреждения о молчании начинает и Шелленберг.
– К сожалению, не могу поощрить вас, фон Валленштайн, за отличную работу.
– Понимаю.
– Но, как только выпадет удобный повод, не премину вас отметить. Вы доказали свою пригодность к деликатным операциям.
То есть нужно провернуть ещё одну «деликатную операцию». Притащить в наручниках Серебрянского или Берию. Точно дадут Железный крест.
Глава 14. Англичанин
Офицер СД не понравился с первой минуты. Что ему вообще нужно? Картинный нордический типаж: длинный, белобрысый, спортивный. До тошнотворности образцовый. Таким надлежит шагать с факелом по ночному Берлину или позировать для нацистского плаката, а не предлагать услуги противнику.
Эсэсовец приурочил контакт к визиту в Магдебург. Там находится леди, последняя оставшаяся в живых из разгромленной агентурной ячейки, причём ликвидированной при плотном участии самого Валленштайна. Трудно понять, почему начальство держится за этот контакт.
Лейтенант вышел из кустарника и сел на переднее сиденье тёмного «Хорха», когда тот поравнялся с его убежищем.
– Лучше назад, сэр. И прилягте, чтоб со стороны вас не видели. До Берлина минут сорок, там высажу. Нам хватит времени?
– Надеюсь.
Кожаный диван был потёртый и пах неприятно, лимузин явно не отличался свежестью. Но и такие попадаются всё реже. Заводы рейха куют сплошь боевые машины, вермахт безжалостно конфискует авто у частных владельцев на военные нужды.
Разговаривать в затылок с малознакомым и неприятным субъектом весьма неудобно. Но разведка привыкла не считаться с дискомфортом.
– Против кого вы готовите операцию, сэр?
– Лейтенант Уорингтон.
– Да, лейтенант. Надеюсь, фамилия ненастоящая. Итак, кто из наших бонз вам досадил?
Начал с допроса? Хорош союзник.
– Кто-то, замешанный в массовых военных преступлениях, уничтожении гражданского населения, геноциде евреев…
– Тогда начните с меня. Или любого другого офицера из айнзацгруппы.
– Вы тоже?!
– Именно. В Северной Украине. Евреи, цыгане, большевики. Командовал ликвидацией гетто и организацией массовых захоронений. Шокированы?
Англичанин буркнул в ответ что-то невразумительное. Потом собрался с мыслями.
– Чудовищно, но вы исполняли приказ. Нужен отдавший этот людоедский приказ.
– Фюрер? Достойная мишень. Вы не опоздали? Его охрана внезапно выросла в разы.
– Боюсь, у нас не хватит ресурсов, чтобы подобраться к Гитлеру близко. И времени. Нужна быстрая показательная акция.
– Тогда Гиммлер или Гейдрих.
– Кто, на ваш взгляд, полезнее для рейха?
– Второй. Гиммлер занимает более высокое положение, но Гейдрих умнее, проницательнее. Без его советов рейхсфюрер превратится в обычного придворного интригана.
– Моё руководство тоже склонялось к этому варианту. Решено!
– Не так всё просто, – с заднего сиденья Уорингтону сложно было разглядеть выражение лица эсэсовца, он видел только кусочек лица в отражении зеркала на лобовом стекле. – Конечно, у Гейдриха охраны меньше. В одиночку он не гуляет, служебные
