Бернард Корнуэлл - Враг стрелка Шарпа
– Тебе не нравится?
– Нравится. Очень.
– Я смастерила её для Антонии.
Тереза хотела одобрения Шарпа. В куклу она вложила немало труда. Шарп обратил внимание, как тщательно проработана униформа: до последнего ремешка, до мельчайшего шнура, хотя игрушка была всего-то пятнадцати сантиметров росту. Майор приподнял крохотный кивер и потрогал на деревянной головёнке чёрные волосы.
– Шерсть. – подсказала Тереза, – Я собиралась подарить куклу в Рождество. Сегодня. Не вышло.
– Как она?
– Растёт. – Тереза отобрала куколку и принялась осторожно заворачивать её в ткань, – Лусия присматривает за ней.
Лусия приходилась Терезе золовкой.
– Они ладят и слава Богу. Из нас-то с тобой какие родители?
– Передай ей, что кукла и от меня тоже, ладно?
Ему нечего подарить дочери.
– Вообще-то, куколка изображает тебя. Но я передам, что игрушка от папы. Так даже лучше.
Сердце Шарпа сжалось. Он отдал всего себя войне, а война, как справедливо заметил Дюко, смерти рождает охотнее жизней. Антония была счастливым исключением. Маленькое черноволосое дитя войны. Да только нужен ли ей такой отец, как он? Отец, который всегда где-то далеко. Отец, которого она не знает. Отец, который ничего не знает о ней.
– Она говорить не начала?
– Пару слов. «Мама». Рамона она кличет «Гогга», Бог весть почему. Антония говорит по-испански. Ей некого звать «папой», кроме дяди, Рамона. Что ж, с дядей ей повезло, чего не скажешь об отце.
– Майор! Майор Шарп!
К ним направлялся полковник Дюбретон.
– Майор?
Шарп положил руку на плечо Терезы:
– Моя жена, мсье. Тереза. Полковник Дюбретон.
Дюбретон поклонился:
– La Aguja. Вы столь же красивы, сколь опасны.
Француз указал на таверну:
– Надеюсь, вы присоединитесь к нам? Дамы удалились, но мы будем рады вашему обществу.
Тереза, к удивлению Шарпа, ответила вежливо:
– Я устала, полковник. Предпочитаю подождать мужа в замке.
– Конечно, мадам. – Дюбретон помедлил, – Ваш муж оказал мне неоценимую услугу, мадам. Личную услугу. Ему я обязан жизнью моей жены. При случае считал бы честью отплатить ему тем же.
Тереза улыбнулась:
– Простите, полковник, но я буду уповать на то, что такой случай никогда не представится.
– Печально, что мы – враги.
– Покиньте Испанию, и вражде – конец.
– Ради удовольствия стать вашим другом я бы закончил войну прямо сейчас.
Она польщённо засмеялась. Изумлению Шарпа не было предела, когда Тереза протянула полковнику руку. Тот почтительно поцеловал.
– Не будете ли вы так любезны распорядиться насчет моей лошади, полковник? Она у кого-то из ваших людей.
– С радостью, мадам.
Дюбретона забавляла ирония ситуации. Он, полковник французской армии, с готовностью выполняет просьбу женщины, ведущей личную войну с французской армией так ожесточённо, что французская армия назначила за её голову умопомрачительную награду.
Харпер привёл коня, подсадил Терезу в седло. Они пошагали к форту: хрупкая женщина верхом и рослый ирландец рядышком.
Дюбретон достал сигары, предложил Шарпу. Стрелок редко курил, но сейчас взял коричневый цилиндрик. С помощью трутницы добыв огонь, оба задымили.
– Пригожая у вас жена, майор.
– Да.
Сизый дым исчезал в редеющем тумане. Скоро туман сойдёт и что тогда? Снег или дождь.
Француз кивнул на харчевню:
– Сэр Огастес требует вас. Вряд ли он нуждается в вашем совете; скорее, хочет отлучить вас от жены.
– Как вы отлучили от жены его?
Дюбретон ухмыльнулся:
– Не я, а мадам Дюбретон. Леди Фартингдейл очень уж… м-м… эксцентричная особа.
Входя следом за полковником в трактир, Шарп придержал повешенную на место штору. В зале коромыслом висел табачный дым. Личный состав винного батальона был выкошен начисто, а сменившее его бренди с удовольствием пили лишь младшие офицеры. Сэр Огастес хмурился. Дюко блекло сиял.
Дюбретон подпортил ему настроение:
– Прохлопали вы, Дюко, «La Aguja». Я приглашал её сюда, но она сослалась на усталость.
Гаденько скалясь, Дюко впился взглядом в Шарпа и сделал неприличный жест: указательный палец правой кисти демонстративно ввёл несколько раз в кольцо, сложенное из большого и указательного пальцев левой:
– «La Aguja», говорите? Игла. Чтож, у нас всегда найдётся, что в иглу вдеть.
Палаш вылетел из ножен так стремительно, что даже Дюбретон, стоящий локоть в локоть с Шарпом, не успел отреагировать. Пламя свечей блеснуло на стали, Шарп перегнулся через стол, и клинок застыл у переносицы Дюко:
– Не повторите ли, майор?
Разговоры смолкли. Сэр Огастес взвизгнул:
– Шарп!
Дюко не шевелился. Тонкая жилка пульсировала под изъязвлённой оспинами щекой:
– Она – заклятый враг моей родины.
– Повторите своё утверждение или дадите мне сатисфакцию?
Дюко презрительно процедил:
– Вы – дурак, майор Шарп, коль полагаете, что я буду драться с вами на дуэли!
– Дурак тот, кто, будучи слишком труслив для поединка, сам на него нарывается. Я жду извинений.
Дюбретон заговорил по-французски. Шарп предположил, что полковник приказывает рябому не дурить, а просить прощения. Дюко пожал плечами и нехотя произнёс:
– В моём лексиконе нет слов достаточно мерзких, чтобы выразить моё мнение о «La Aguja», но вас, мсье, я оскорбить не намеревался. Сожалею.
Шарп недобро прищурился. Извинения были неполными и возмутительными. Палаш вновь пришёл в движение. На этот раз Дюко не сплоховал. Лезвие, чиркнувшее француза по левой брови, сбило с его носа очки, но майор подхватил их. Водрузить их обратно ему помешал палаш, остановивший на полпути руку.
– Решил помочь вам взглянуть на это иначе. Без очков.
Дюко близоруко моргал:
– Приношу вам свои извинения, мсье.
– Проблематично вдевать что-либо в иголку с таким слабым зрением, Дюко.
Тяжёлый клинок ткнулся в линзу. Она треснула и посыпалась.
– На память.
За первым стеклом последовало второе. Шарп выпрямился и спрятал палаш.
– Шарп! – Фартингдейл неверяще пялился на разбитые очки. Дюко понадобится не одна неделя, чтобы выписать замену.
– Браво, сэр! – захмелевший Гарри Прайс был всецело на стороне командира. Французские офицеры, не скрывавшие нелюбви к рябому выскочке, тоже одобрительно ухмылялись.
Дюбретон церемонно обратился к негодующему сэру Огастесу:
– Майор Шарп вёл себя сдержанно и достойно. Прискорбно, что я не могу сказать того же о моём подчинённом. Прошу прощения за его пьяную выходку.
Дюко вспыхнул. Речь полковника дважды чувствительно задела его самолюбие. Во-первых, он не был пьян, а, во-вторых, не признавал над собой власти Дюбретона. Опасная гадина, подумал Шарп. Такие, как он, обид не забывают, лелея их долгие годы.
