понимая, что перед угрозой захвата Германии большевиками и ее советизации все, кто что-то может предпринять, чтобы спасти свою родину, должен это сделать. Однако страшная карающая машина гестапо, запущенная на полную мощность после заговора 20 июля, работала настолько четко и безошибочно, что никакие бомбардировки союзников, никакой страх перед приближением большевистских орд не могли ей помешать, – все было отлажено до мелочей. Разветвленная система осведомителей, прослушки, «проглядки» фотокамерами, многочисленные сотрудники аппарата, имеющие огромный опыт и буквально мгновенно обрабатывающие всю эту информацию, а также хорошо известные немецкие дисциплина и порядок, позволяющие все действия проводить от начала до конца и подвергать анализу малейшие подозрения, – все это делало машину четвертого управления РСХА безжалостным и устрашающим монстром, который неотвратимо настигал жертву, где бы она ни спряталась. Рано или поздно, во всяком случае, на территории рейха. А за последнее время на фоне неудач на фронте и страшной боязни фронды внутри эта машина так разогналась, что даже ее главный «предводитель» обергруппенфюрер Мюллер не всегда мог с ней совладать, точнее, не всегда успевал нажать на сигнал «стоп» при всем желании, настолько быстро и четко она работала. Так что можно было не сомневаться, что люди, отважившиеся встретиться с посланцем американской разведки в Париже, были героические смельчаки, не отступившие от своих идей после разгрома заговора и казни единомышленников, оказавшихся в первых рядах. Они вполне отдавали себе отчет, что их ждет, если их деятельность раскроется, но все равно шли на это. Как правило, их поддерживали их жены, семьи, как жена полковника фон Штауфенберга, баронесса Нина фон Лерхенфельд, которая хорошо знала о планах супруга, – заговорщики нередко собирались у них на вилле. Она предпочла отправиться в лагерь с детьми, но не предала своего мужа. То же самое ожидало жен и детей тех пока еще неизвестных Маренн офицеров, имена которых ей намеревался сообщить Гленн Миллер. А что такое отправиться в лагерь с детьми, она хорошо знала по себе и никому не пожелала бы подобной участи. Конечно, как врач Маренн не могла пожелать своему пациенту, чтобы память к нему не возвращалась, она, напротив, сделала все, чтобы он восстановился как можно скорее. Но как человек она желала бы именно этого. Она понимала, почему Гленн Миллер собирался сообщить ей имена тех, с кем он намеревался встретиться в Париже. Он понимал, что его бывший командир Арнольф фактически послал его на смерть, и тем, что он спасся, он обязан Маренн и тем людям, которые нашли его на побережье. Он слабо представляет себе, как все устроено в рейхе, он даже не думает о том, какому чудовищному риску он подвергает жизни тех, чьи имена собирается назвать, – в США, конечно, более гуманная система. И там предательство родины никто не сочтет благим деянием, но смерти можно избежать. Длительное тюремное заключение – это, пожалуй, предел, а семью и вовсе никто не тронет. Гленн понимает, что ей дано поручение – узнать имена тех, с кем он должен был встретиться в Париже, и в знак благодарности собирается сообщить все, что ему известно. Ему самому, если он вернется на родину, за это не грозит ровным счетом ничего. А вот как поступить Маренн? Скрыть, что пленный американец вспомнил имена предателей рейха и готов их сообщить, она не сможет. Гленн лежит в Шарите, и ей прекрасно известно, что наблюдение за клиникой ведется постоянно. Правда, их отделение находится под контролем службы Вальтера Шелленберга, но это не значит, что там нет агентов Мюллера, – они есть везде. И кто-то из шестого управления наверняка «сбрасывает» информацию в четвертое, ровно так же происходит наоборот. Таких «кротов» всегда хватает во всех спецслужбах. Таким образом, во всяком случае бригаденфюреру Вальтеру Шелленбергу, она обязана будет доложить все, что сообщит ей Мюллер, не дожидаясь, пока ему доложит кто-то другой и он сам ее об этом спросит. Такую информацию скрыть не удастся. И ей останется только убеждать бригаденфюрера не арестовывать этих офицеров, так как положение на всех фронтах плачевное и кто-то должен оказывать сопротивление большевикам. Вот только она совсем не уверена, что Шелленберг сможет принять такое решение, не поставив в известность Мюллера, а там неизвестно как все повернется. Вполне вероятно, что Мюллер сможет «закрыть глаза» и как бы не заметить, что «предатели» избежали наказания, но за это надо ему предложить «компенсацию» – вполне вероятно, закрытие лаборатории фон Херфа в Дахау, которая так его раздражает. Что ж, может быть, и удастся устроить эту сделку. Тогда соратники фельдмаршала фон Клюге будут спасены. Как странно все переплелось.
– Мама, ты о чем-то задумалась, и кофе остыл, – Джилл робко оторвала ее от размышлений. – Я чем-то расстроила тебя? – спросила она озабоченно.
– Нет, нет, моя дорогая, я просто устала немного.
Маренн приподнялась в кресле и поцеловала дочь в висок.
– Бессонная ночь, а еще много раненых ждут меня в клинике. – Она слабо улыбнулась, допивая кофе. – Наоборот, я рада, что состояние нашего подопечного, – она имела в виду Гленна Миллера, – настолько улучшилось, что к нему возвращаются память и хорошие эмоции. Я обязательно сегодня навещу его. Спасибо, что ты передала мне его просьбу, – поблагодарила она. – А как ваши уроки игры на тромбоне? – спросила она легко, чтобы Джилл окончательно успокоилась. – У тебя уже есть успехи?
– Ой, мама, это так трудно! – Джилл рассмеялась. – У меня прямо внутри все болит. Гленн говорит, что надо тренировать легкие, это как пианисту надо тренировать пальцы. Но когда мне тренироваться? – она развела руками. – Не могу же я дудеть на службе, меня вызовут в службу собственной безопасности в четвертое управление, чтобы выяснить, не сошла ли я с ума случайно. Так что я пробую только на уроках. Гленн понимает меня, он ко мне снисходителен, – добавила она и тут же спросила озабоченно: – Мама, а что будет с ним дальше? Ведь так просто его не отпустят, я подозреваю. Отправят в лагерь? Я за него переживаю, – призналась она. – В лагере он заболеет и умрет. Его там могут просто убить охранники. Неужели он больше никогда не выйдет к публике, чтобы руководить оркестром, не напишет больше музыку, которую полюбят все? Это же ужасно, мама.
– Я думаю, его судьба решится в самое ближайшее время. Я, а главное, бригаденфюрер Шелленберг, мы сделаем все, чтобы облегчить его судьбу. Именно этим я занималась все предыдущие сутки и собираюсь заниматься дальше. Положение Гленна тяжелое, – призналась она. – У него здесь, внутри рейха, много противников. Нет, не тех, кто не любит его музыку. – Она улыбнулась, заметив, как красиво очерченные брови Джилл приподнялись в изумлении. – Его музыка вообще здесь мало кого волнует, разве что тебя и Зилке. Есть силы, которые очень хотят использовать его для достижения собственных целей. И именно этому мы стараемся помешать.
– Мама, а я чем-то могу помочь? – спросила Джилл взволнованно. – Я готова,
