Роберт Харрис - Очищение
С приходом зимы Республика оказалась на грани коллапса. Во время народной ассамблеи Метелл Непот яростно набросился на Цицерона с критикой его консульства, обвиняя его во всех смертных грехах и преступлениях — диктаторстве, слабости, трусости, опрометчивости и соглашательстве.
— Доколе? — вопрошал он. — Доколе граждане Рима будут лишены услуг, которые может оказать им только один человек на свете — Гней Помпей, справедливо называемый Великим? — Сам Цицерон на ассамблее не был, но получил подробный отчет о произошедшем.
Как раз перед окончанием суда над Муреной — думаю, что это было 1 декабря, — Цицерона посетил Санга. Глаза сенатора блестели от радости, так как он только что получил важные новости. Галлы сделали, что их просили, и вышли на вольноотпущенника Суры Умбрения на Форуме. Их встреча была совершенно естественной, а беседа — дружелюбной. Галлы жаловались на свое положение, проклинали Сенат и объявили, что согласны со словами Катилины: смерть лучше, чем жизнь в таких рабских условиях. Насторожив уши, Умбрений предложил продолжить беседу в более уединенном месте и отвел их в дом Децима Брута, который располагался неподалеку. Сам Брут — аристократ, который был консулом более четырнадцати лет назад, — не имел к заговору никакого отношения, а вот его жена, умная и хитрая женщина, которая была одной из многочисленных любовниц Катилины, сама предложила себя в распоряжение заговорщиков. Умбрений ушел, чтобы пригласить одного из главарей заговора, и вернулся со всадником Капитоном, который заставил галлов поклясться, что они все будут держать в секрете, и сообщил им, что восстание может начаться со дня на день. Как только Катилина с войсками подойдет к Риму, новоизбранный трибун Бестий соберет народную ассамблею и потребует ареста Цицерона. Это и будет сигналом для всеобщего восстания. Капитон и еще один всадник, Статилий, во главе большой группы поджигателей начнут пожары в двенадцати точках города. В нарастающей панике молодой сенатор Цетег возглавит группу добровольцев, цель которой — убийство Цицерона; остальные займутся другими жертвами, которые намечены заговорщиками; многие молодые люди готовы собственноручно убить своих отцов; здание Сената будет захвачено.
— И что ответили на это галлы? — спросил Цицерон.
— Как им и было сказано, они попросили список заговорщиков, — ответил Санга, — с тем, чтобы можно было оценить шансы на успех. — Он достал восковую дощечку, на которой мелким почерком были написаны имена. — Сура, Лонгин, Бестий, Сулла, — начал он читать.
— Эти имена нам давно известны, — заметил Цицерон, но Санга поднял палец.
— Цезарь, Гибрида, Красс, Непот.
— Ну, это, конечно, выдумка, — Цицерон взял дощечку из рук Санги и пробежал список глазами. — Они просто хотят выглядеть сильнее, чем есть на самом деле.
— Я никак не могу это комментировать. Я могу только сказать, что этот список передал галлам Капитон.
— Консул, верховный жрец, трибун и самый богатый человек в Риме, который уже, кстати, осудил заговор? Я не могу в это поверить… — Тем не менее Цицерон перебросил список мне. — Скопируй его, — приказал он, а затем покачал головой. — Воистину — прежде чем задать вопрос, подумай, хочешь ли ты знать на него ответ. — Это была одна из любимых максим хозяина в судах.
— Что теперь должны сделать галлы? — спросил Санга.
— Если это правильный список, то я посоветовал бы им примкнуть к заговору. Когда произошла встреча?
— Вчера.
— А когда состоится новая?
— Сегодня.
— Очевидно, что заговорщики спешат.
— Галлы считают, что все начнется в ближайшие несколько дней.
— Скажи им, чтобы они потребовали как можно больше доказательств участия в заговоре этих людей. — Цицерон задумался и наконец сказал: — Лучше всего письма с личными печатями, которые они могли бы предъявить своим соплеменникам.
— А если заговорщики им откажут?
— Тогда галлы должны сказать, что их племя может пойти на такой убийственный шаг, как война с Римом, только имея веские доказательства.
Санга кивнул, а затем произнес:
— Полагаю, что после этого я выйду из игры…
— Почему?
— Потому что в Риме становится слишком опасно.
В качестве последней любезности он обещал сообщить ответ заговорщиков галлам, как только сам его узнает. После этого он уедет.
В это же время Цицерону приходилось присутствовать на суде над Муреной. Сидя на скамье рядом с Гортензием, он напускал на себя безразличный вид, но я замечал, как время от времени консул шарил глазами по членам жюри, изредка останавливая взгляд на Цезаре, который был одним из присяжных, на Суре, который сидел вместе с преторами, и, наконец, на Крассе, который располагался на той же скамье, что и Цицерон, но чуть дальше. Хозяин должен был чувствовать себя очень одиноким, и я впервые заметил, что у него появились седые волосы, а под глазами образовались темные круги. Этот кризис старил его.
На седьмом часу Катон завершил свою заключительную речь со стороны обвинения, и судья, которого звали Цоцоний, спросил Цицерона, готов ли он произнести заключительную речь от имени защиты. Казалось, что вопрос застал консула врасплох. После нескольких секунд копания в документах он встал и попросил перенести его выступление на следующий день, с тем, чтобы он мог собраться с мыслями. Цоцоний выглядел раздраженным, но так как становилось поздно, ему ничего не оставалось, как с неудовольствием удовлетворить просьбу Цицерона.
Мы поспешили домой в уже привычном окружении телохранителей и ликторов. Однако и дома от Санги не было никаких известий. Цицерон тихо прошел в свой кабинет и сел там, поставив локти на стол и прижав большие пальцы к вискам. Консул разглядывал горы документов, лежащих перед ним, и потирал свой лоб, как будто это могло помочь появлению в его голове речи, которую он должен произнести завтра. Я никогда не жалел его больше, чем в тот вечер. Но когда я подошел к хозяину и предложил свою помощь, он, не глядя, махнул рукой, жестом показав мне, чтобы я оставил его в покое.
В тот вечер я его больше не видел. Однако меня вдруг задержала Теренция и поделилась своим беспокойством о здоровье консула. Она сказала, что он плохо ест и плохо спит. Даже те утренние упражнения, которые хозяин обязательно делал со времен своей юности, были заброшены. Я был удивлен, что Теренция решила обсудить со мной такие интимные вопросы, потому что, сказать по правде, она меня всегда недолюбливала и вымещала на мне все то разочарование, которое иногда чувствовала по отношению к своему мужу. Я был тем человеком, который проводил с ним за работой большую часть времени. Я был тем человеком, который нарушал их редкие моменты общения вдвоем, принося документы и объявляя о посетителях. Однако сейчас она говорила со мной очень вежливо, почти по-дружески:
