Бриллианты безымянной реки - Татьяна Олеговна Беспалова
– Золото, золото! – кричал им в ответ Гамлет. – Я нашёл золото!
Первым на его голос явился всё тот же Прохоров. Следом за ним прибежали и остальные. Всего десять душ, в числе которых и искупающий свою вину террорист, некто Юдель Генсбург. Все столпились вокруг Гамлета-старшего. Миска с золотым песком пошла по рукам. В конце концов она оказалась у Прохорова.
– Эк вы разорались: «Золото, золото!» Не золото это, а обманка, – внушительно сказал тот и выплеснул песок на землю.
Привыкшие верить своему бригадиру люди тут же успокоились. Колонна двинулась дальше. Прохоров впереди ведёт под уздцы лошадь. Ободья повозки грохочут по камням. Казалось, все товарищи Гамлета и думать забыли о золоте. Все, но не Гамлет Тер-Оганян, всё ещё остающийся в плену очаровательного блеска. Но как подступиться к суровому начальнику с расспросами? Жизнь при коммунизме приучила Гамлета к строгой субординации. Слово старшего – закон. Приказы выполняй. Вопросов не задавай. Так останешься жив. Тем не менее Гамлет, догнав бригадира, решился спросить, почему тот бросил золото на землю.
– Дурак ты, Тер-Оганян, – ответил Прохоров.
– Я дурак?!! – вспыхнул очарованный Гамлет.
– Ты – дурак. Образованный, а дурак. Ну, зачем тебе золото? Живем тут, сено косим. А найдут золото, знаешь, сколько людей покалечат? Ты видел, как на прииске работают? Ты за это золото в шурфе мёртвым ляжешь. Один сезон человек на золоте может отработать и – конец. Как же после этого ты не дурак?
– Я не дурак. Я – призрак, – произносит Гамлет-старший и надолго умолкает.
Картина иного мира исчезает. Мы снова видим лысую вершину сопки. Оленя и двух собак. И призрака. Московский гость смотрит на него с интересом кокетки, любующейся собственным отражением в зеркале. На губах москвича вертится одно только слово: «золото». Его мучит один лишь вопрос: «что сталось с золотом?» Увлечённый золотом, он не придаёт ровно никакого значения и видению иного мира, и присутствию среди нас призрака. Он тормошит пришельца, хватает его за руки, засыпает вопросами. В его поведении нет ни человеческой теплоты, ни родственного участия. Призрак, оставаясь безучастным к судьбе собственного потомка, смотрит на нас с непонятной нам надеждой. Его терзают трудные вопросы, на которые при жизни он так и не получил ответа.
– И сейчас, в посмертии, я считаю себя коммунистом, – изрекает наконец он. – Вернувшись в этот мир из полной безвестности и на короткое время, я хотел поведать о своей горькой жизни при коммунизме для назидания вам.
– Какой там коммунизм! – горячо возражает Гамлет-младший. – Золото – вот что главное! Золото – вот наша цель!
Но Гамлет-старший, не придавая значения непочтительной горячности сына, толкует о своём, о важном.
– Впоследствии, увлечённый трудом, я забыл о том золоте. Настала зима, и мы с Генсбургом оказались напарниками на лесоповале. Работали мы дружно, хотя ходили оба еле-еле – Генсбург весь покрылся нарывами, а у меня каждая нога весила пуд, и я ходил, как-то подгибая колени, которые стали будто из ваты. Так мы дотянули до марта, а в марте сформировался этап на агробазу в Усть-Неру. Там начинались весенние работы, надо было очищать территорию агробазы от снега, подготавливать в теплицах рассаду. Наш бригадир, конечно, постарался отослать наиболее слабых, Генсбург попал в этот этап, и я остался один. Вырваться с лесоповала, конечно, было большим счастьем, в Усть-Неру все-таки было легче, ходить на работу не в лес, за пять километров, а на обжитую агробазу, с местами для обогрева, хоть раз в месяц можно было достать буханку хлеба за пятьдесят рублей (мы как раз зарабатывали в месяц рублей по пятьдесят). Однако Генсбург очень не хотел уходить без меня. Мы подружились, а расставшись так, можно было никогда не встретиться, ведь каких-нибудь двадцать километров для нас были так же непреодолимы, как расстояние от Москвы до Нью-Йорка в обыкновенной жизни. Помню один из дней моего одиночества. Это был очень трудный день. Я проснулся с тяжелой мигренью и с ужасом подумал о работе. Повышенной температуры у меня не оказалось. Подкупить дневального по бараку, отвечавшего за выход/не выход на работу, мне было нечем. А без подарка освобождения он не даст. Я выглянул из барака. Холод такой, что я даже немного успокоился: наверное, ниже 50 градусов. Такие дни актируют, объявляют выходными, которые всё равно потом приходится отрабатывать. Я лег на нары, угрелся, задремал. Увы! Раздался бой о рельсу – подъем. Послышались голоса: «Воздух свистит! Значит, ниже пятидесяти!» И ответ бригадира: «Нет, сорок восемь». Ничего не поделаешь. Надо идти в лес. Одному надо свалить дерево. Одному очистить дерево от сучьев, распилить на трехметровку и сложить штабель в четыре кубометра. Работать в такой холод почти невозможно, холод пронизывает. Одежда лагерника – бессильна защитить от него. Все же часам к четырем мой штабель был сложен, и я с ужасом убедился, что четырех кубометров в нем нет. Как спилить ещё одно дерево, разделать его и уложить в штабель, если сил на такую работу совсем не осталось? Я решил рискнуть – оставить всё как есть. Может быть, не заметят? – и отправился в лагерь. Только вышел на дорогу – тут же встретился начальник охраны, человек лет тридцати, здоровый, красивый, одетый в меховой полушубок, серую каракулевую шапку и бурки до колен. Лицо у него свежепобритое, украшенное ухоженными усами, розовое, спокойное. Пахнет от него водкой и одеколоном.
– Ты уже кончил норму? – спросил он.
– Да, вот мой штабель.
Он подошел и сразу увидел, что четырех кубометров нет.
– Ты не выполнил норму. Сруби еще вот это дерево – и можешь идти в лагерь.
