Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 3
— Завтра никуда не пойду. Сделаю тебе завтрак, а потом возьмем Джованни и поедем на Мурано, на целый день. Лиза, Господи, я уже и не верил…, - он прикоснулся губами к жаркому, обжигающему огню внутри нее. Услышав ее стон, почувствовав прикосновение ее пальцев, — ласковое, нежное, — он подумал: «Нечего мне больше желать, Господи».
— Федя, — она обняла его, — всего, — и, откинув растрепанную голову на шелковые подушки, потянула его ближе, — Федя, как хорошо…
— Два года почти, — вдруг подумал Федор, и, на мгновение, остановившись, взял ее лицо в ладони. Прижавшись губами, к синим, глубоким, бездонным глазам, он едва слышно, попросил: «Только ты всегда будь со мной, Лиза, пожалуйста, любовь моя».
— Буду, — услышал он ее шепот, и, прижав Лизу к себе, ответил, не выпуская ее из рук: «И я тоже — всегда».
Полуденное солнце лежало яркой полосой на каменном, сером полу анатомического театра Университета Падуи. Элияху вскинул голову вверх и прочел латинскую надпись, что вилась под большим, начисто вымытым окном: «Свобода Падуи, одна и для всех».
— Не отвлекайся, — услышал он старческий, усмехающийся голос. Глава кафедры анатомии, профессор Фабриций, погладил аккуратную, седую бороду и взял нож. «Семьдесят семь лет, — подумал Элияху, глядя на ловкие, аккуратные руки наставника. «Интересно, сколько он трупов анатомировал за это время?»
— Я не считал, — сварливо сказал Фабриций, делая вертикальный разрез от горла до пупка беременной женщины, что лежала перед ними, на мраморном столе. «Доктор Гарвей, — обернулся он, — вынимайте плод».
— Я, видишь ли, — усмехнулся старик, — начинал в те времена, когда мы еще трупы с виселиц воровали. Тогда святая церковь еще не поняла, — он подождал, пока Гарвей уложит плод в медный таз, и продолжил, — что без вскрытий медицина никуда не продвинется. А так, — Фабриций хмыкнул, — я еще Давида Мендеса де Кардозо, отца твоего дяди Иосифа, учил.
Блестящие врачи, что он, что его сын».
— Практики, — пробормотал Гарвей, и, подозвав Элияху к себе, велел: «Мозг и внутренние органы. Этот эмбрион восьмимесячный, взвесь все, зарисуй и потом покажи мне».
— А ты у нас, Уильям, — Фабриций стал вынимать печень у женщины, — тоже — не теоретик. Не ты ли примчался в Падую, чтобы похвастаться своим назначением в смотрители вашей Коллегии Врачей? Так и до придворного лекаря недалеко, — старик мелко рассмеялся, — будешь ставить клизмы королю Якову. А ну иди сюда, — велел Фабриций, и показал Элияху тонкий срез печени, — что это у нас? Лупу возьми.
— Она пила при жизни, — сказал юноша, — от этого и умерла, наверное.
— Умерла она от того, что пьяной поскользнулась в луже навоза и разбила себе затылок о булыжники, — сварливо сказал старик, — но, в общем, ты недалек от истины. Когда будешь вскрывать эмбрион, не забудь сверяться с моим трудом De formato foetu. Пойдем, Уильям, — он вымыл руки в тазу, — нам там обед накрыли, у меня в кабинете.
— Я, — сказал Гарвей старику, почти неслышно, когда они уже выходили из высоких дверей зала, — всегда придерживался того мнения, что женатый врач никогда не сможет стать истинным ученым. А у них, — он махнул рукой в сторону анатомического театра, — неженатых не бывает. Вот посмотрите на себя, на меня…
— На тебя, — Фабриций остановился и усмехнулся, вздернув изящную, седую голову вверх, — мне смотреть нечего, тебе тридцать шесть, ты юнец еще. А я, — он толкнул дверь кабинета с медной, искусной гравировки табличкой: «Dr Hieronymi Fabricius» — сейчас допишу: «Opera chirurgicа», и уйду в отставку. Адриан меня сменит, ван ден Шпигель. А этот, — он вздохнул и осмотрел накрытый стол, — у него невеста есть, в Амстердаме. Через четыре года женятся.
— Двадцать три ему будет, — хмыкнул Гарвей, отодвигая кресло для своего наставника. «Хотя Иосиф Мендес де Кардозо и выпустил книгу, но все равно — он усмехнулся, — это практический труд. Что еще от него ожидать, он принимает роды и лечит колики у младенцев? И этот тоже — станет обычным врачом».
Старик разлил рубиновое вино в серебряные бокалы, и, взяв свой в крепкую, уверенную руку, сказал: «Медицина, дорогой мой Уильям, как раз и держится — на обычных врачах. А мальчик этот, — Фабриций вдруг нежно, ласково улыбнулся, — у него столько за спиной, что я бы ему и сейчас диплом выдал, да не могу. Ну, давай, — он кивнул на большое блюдо с мясом, — после обеда займемся трахеотомией, я тут кое-что новое придумал.
Гарвей вдруг замер и сказал: «Я тоже. Помните, то письмо о системе кровообращения, что я вам посылал?»
— Наши косные и тупологовые ученые, — Фабриций точными, изящными движениями резал мясо, — тебя распнут, Уильям. Гален же сказал — кровь образуется в печени из пищи и движется по венам в органы. А кто ты такой, — старик лукаво улыбнулся, — чтобы спорить с Галеном?
— Гарвей, — сказал англичанин, вскинув упрямый, твердый подбородок, — Уильям Гарвей.
— Овцу я тебе дам, — после долгого молчания заметил старик. «Живую. Покажешь мне все. И возьмем юношу Горовица в подручные, он умеет держать язык за зубами, не зря, — старик расхохотался, — он лекарем при бандитах состоял. Он уезжает сегодня, так что ешь быстрее и пойдем».
— Я только начал, — подумал Гарвей и улыбнулся — Фабриций сидел, прикрыв морщинистые веки, постукивая длинными пальцами по столу, и, вдруг, сорвавшись с места, принеся тетрадь и чернильницу, пробормотал: «Ненавижу терять время».
Он начертил, — Гарвей искоса взглянул на лист, — схему вертикальной трахеотомии, и, захлопнув тетрадь, поторопил его: «Все, тебе еще практиковаться в этом надо, никто, кроме меня, в Европе такого делать не умеет».
Элияху поднял голову от своих записей, и, чуть покраснев, сказал: «Я все разложил и зарисовал, вот».
— Иди, поешь, — велел Фабриций, — а потом приведи сюда живую овцу, рынок еще не разъехался. Деньги у меня в кабинете лежат, ты знаешь, где.
— Овцу? — непонимающе спросил Элияху, вытирая руки.
— Животное, — сочно сказал Фабриций, берясь за тончайший стальной нож. «С копытами, и шерстью. Оно блеет. Сторожам скажешь, что я разрешил. И быстро, за тобой же на закате родня заезжает, теперь только в сентябре увидимся».
— Конечно, — закивал юноша, и, сняв передник, — выбежал из театра.
— Бери эмбрион, — скомандовал Фабриций, зажав в зубах серебряную трубочку, — с детьми — всегда сложнее.
Гарвей уложил выпотрошенный трупик удобнее, и, не отрывая глаз от рук учителя, вдруг подумал: «Я все ему докажу. Докажу, что кровь в теле постоянно циркулирует по сосудам. И пусть потом смеются. Я знаю, что я прав».
Элияху сидел у мраморного пьедестала статуи кондотьера Гаттамелатты. В базилике Иль Санто били к вечерне, над площадью разливались лучи заходящего солнца. Он подпер подбородок кулаком, и, глядя на заполненную студентами площадь, вдруг подумал:
