Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 3
— Тесселяцию для всех комнат я рассчитаю, так что не волнуйтесь. Раз уж я в Париже только котлован вырыл и сваи вбил — так хоть в Лондоне хочу довести дело до конца. А Стефан мой — в Париж возвращается, будет там новым парком заниматься. Да, и, — он погладил рыжую бороду, и усмехнулся, — для родни моей надо загородную усадьбу перестроить.
— Хорошо, что ты вернулся из этой своей Польши, — пробурчал Скамоцци, рисуя план комнаты. «Без тебя тут много построили всего, ну, да ты видел».
— И я немало еще успею, синьор Скамоцци, — рассмеялся Федор и принялся за расчеты.
Когда они спустились вниз, Иниго Джонс уже ждал их, засунув руки в карманы, склонив голову, рассматривая наполовину вымощенный мрамором внутренний двор палаццо.
— Я вам фонтан начертил, как обещал, — сказал он вместо приветствия, вынимая из-под мышки свернутый лист бумаги.
Скамоцци хмыкнул, и, приняв рисунок, обернулся к Федору: «Как там обед? Подождет еще?
А то бы сразу с этим, — он указал на чертеж, — и решили бы».
— Сейчас Джованни домой отправлю, предупредить, — Федор всмотрелся в деревянные леса и крикнул: «Джованни!»
— Высоты он у вас не боится, — одобрительно сказал англичанин, смотря на большого, крепкого, рыжеволосого мальчика в холщовом переднике, что ловко спускался вниз по узким лестницам. «Не рано ему на стройке-то работать, синьор Теодор?»
— Я сам все это, — Федор указал на леса, — восьми лет от роду начал, кирпичи подносил. Да и вы, синьор Скамоцци, мне говорили — сколько вам лет было, как вас отец покойный в подручные взял?
— Пять, — рассмеялся тот, — я тоже, как Джованни твой — большой был, мне все десять лет давали.
Федор наклонился и, поцеловав рыжие кудри, велел: «Беги домой, сыночек, скажи, что мы задержимся немного».
— Хорошо, батюшка, — тот улыбнулся, и, сняв передник, аккуратно свернув его, — выбежал в арку, что вела со двора к Большому Каналу.
— И руки помой! — крикнул ему вслед Федор, и, как всегда, подумал, провожая глазами его голову: «Господи, спасибо тебе».
Джованни прыгнул в гондолу, что ходила между берегами Большого Канала, и, обернувшись, замер — белый, мраморный фасад палаццо Калерджи уходил ввысь, среди колонн и арок, под окном, виделась выбитая надпись: «Non Nobis Domine».
Мальчик опустил руку в прозрачную, теплую воду, и, услышав клики чаек, что парили над Каннареджо, шепнул: «Город, весь на воде. А я не верил».
Он до сих пор, иногда, просыпаясь рано утром, подходил к окну своей детской. Внизу чуть плескался канал Сан-Поло, вдали, над крышами, был виден купол собора и Джованни стоял просто так, несколько мгновений, глядя в нежное сияние рассвета. Красная, охряная черепица крыш начинала сиять под лучами солнца, с канала был слышен скрип уключин, с кухни чуть тянуло кофе и свежевыпеченным хлебом, — а он все стоял, смотря на город, боясь, что он закроет глаза — и тот исчезнет.
Джованни быстро взбежал по широкой, каменной лестнице на второй этаж, и улыбнулся — у их двери стояло блюдечко с молоком.
Большой полосатый кот, с достоинством подняв голову, посторонился и Джованни крикнул с порога: «Мама Лиза!»
— Что, мой хороший? — Лиза, вытирая руки холщовым полотенцем, выглянула в переднюю.
«Папа просил передать, что они чуть позже будут, — Джованни вдохнул запахи еды, и, облизнувшись, спросил: «А можно хлеба с маслом? А то я проголодался».
— Ну конечно, Джованни, — Лиза выглянула на лестницу и строго сказала коту: «И все на сегодня, завтра приходи».
— Он придет, — Джованни посмотрел на свои руки, испачканные известкой. «Я сейчас умоюсь, мама Лиза. А что на обед? — он улыбнулся, и Лиза, закрывая дверь, рассмеялась: «Ризотто с креветками, жареные сардины, и рагу из говядины. И пирожные твои любимые, с миндалем».
— Вкусно, — сказал Джованни и подумал, чуть вздохнув: «Пирожное мама Лиза не даст сейчас, конечно, нечего и просить. Ну да ладно, зато, наверняка, мне потом больше останется, взрослые сладкое не любят».
— Я сейчас, — пообещал он, и, зайдя в свою детскую, — большую, светлую, выходящую окнами в сторону лагуны, — остановился на пороге. Ноги тонули в персидском ковре, игрушки были аккуратно разложены по сундучкам, в углу, рядом с маленьким столом и креслом, которые ему сделал отец, стоял мольберт.
Джованни взял тетрадь, и, развернув ее, хмыкнул: «А по арифметике задания я все уже сделал, батюшка доволен будет. Только французский язык остался, ну да это после обеда».
На стене висела маленькая картина в золоченой раме — черноволосая, стройная женщина, сидела, подперев щеку рукой, глядя на серую голубку, что клевала зерна рядом с ней.
Мальчик, на мгновение, погрустнел и вспомнил тихий голос отца: «Вот, видишь, я написал твою маму, чтобы ты всегда ее помнил. У меня тоже, — он указал на маленькую икону, что стояла на его рабочем столе, — твоя бабушка перед глазами».
Джованни шепнул: «Все хорошо, мама», и, пройдя в умывальную, рассмотрев поближе свои руки, подумал: «Под ногтями мыть не буду, все равно никто не заметит».
Лиза взглянула в окно кухни и замерла — над Венецией играл чудный, темно-красный, пронизанный золотом закат. Она вдохнула свежий, соленый ветер с лагуны, и вдруг вспомнила летнюю, жаркую, томную ночь, распахнутые в тишину спящего города ставни и голос мужчины рядом — чуть дрожащий, прерывающийся, молящий.
Она улыбнулась, и, пройдя по коридору, постучала в кабинет к мужу. «Очень хорошая книга, — Федор отложил «Идею универсальной архитектуры» Скамоцци, и повернулся к ней, — надо будет ее с собой взять, в Лондон».
Лиза присела на ручку его кресла, и, взглянув в голубые, искрящиеся золотом глаза, сказала:
— Сундуки я уже отправила, так что, как только вы готовы будете, можно выезжать. В Падую, потом во Флоренцию, а оттуда — в Париж и Амстердам.
— Спасибо, — он кивнул, и подумал, смотря на каштаново-рыжие, светящиеся медью локоны, вдыхая запах вербены, горько подумал: «Господи, ну виноват я, знаю, ну сделай так, чтобы она меня простила. Пожалуйста».
Лиза вдруг прикоснулась к его щеке, — он вздрогнул, — и шепнула: «Пойдем спать, Федя. И правда, поздно, Янушка который сон уже видит».
Федор молчал, не смея поверить, а потом, взяв ее руку, поднеся к губам, шепнул: «Спасибо тебе». В ее спальне пахло вербеной, и он, подняв ее на руки, прижав к себе, целуя стройную, чуть приоткрытую кружевом воротника шею, сказал: «Я люблю тебя, я так тебя люблю».
— Я знаю, — ее губы, — алые, мягкие, — были совсем рядом. «Иди сюда, милый мой, иди ко мне».
Под платьем она вся была — как будто белый, теплый мрамор, и Федор, усадив ее на кровать, опустившись на колени перед ней, улыбнулся:
