Крепостное право - Мария Баганова
Он и впрямь основал в Петербурге мыловаренный завод, устроив при нем лабораторию, в которой предавался изучению любимой своей химии. Но так как земляки продолжали шушукаться, что, мол, Семён Власов продолжает свои «чернокнижные» занятия, он продал свое предприятие и поступил на службу к богатому фабриканту, который знал о его необыкновенных способностях и знаниях химии. Фабрикант предоставил ему лабораторию и выписал паспорт. Власов значительно оптимизировал химическую часть производства, а кроме того открыл способ производства картечных пуль не из дорогого свинца, а из дешевого чугуна. Фабриканта наградили большой денежной премией, а Семён, когда ему едва исполнился 21 год, подал на Высочайшее имя прошение о помещении его в число учащихся за казенный счет в Петербургскую медико-хирургическую академию. Император Александр I, рассмотрев просьбу крепостного крестьянина, повелел провести испытания претендента на место студента академии, и на этом экзамене Власов изумил профессоров своими познаниями. По рекомендации экзаменаторов император распорядился выдать его помещику зачетную рекрутскую квитанцию, освободив Власова от крепостной зависимости, и разрешил зачислить его в академию.
Власов нашел новый способ получения селитряной кислоты, наладил изготовление дорогой краски из отходов материалов монетного двора, которые раньше считались ни на что не годными. Из тех же отходов он вырабатывал отличные чернила, ваксу и множество других полезных вещей. Он нашел дешевый способ получения лазурной краски, способ окрашивания сукна и других тканей в зеленый цвет и отбеливания полотен. К сожалению, блистательную карьеру бывшего крепостного оборвала его ранняя смерть: он покинул этот мир всего лишь в 33 года.
Герасим Круглов
Герасим Круглов был крепостным князя Кропоткина – отца знаменитого теоретика анархизма. Помещик отдал его в московское земледельческое училище, которое юноша блестяще окончил – с золотой медалью. Пётр Кропоткин пишет: «Директор училища употребил все усилия, чтобы убедить отца дать Круглову вольную и открыть ему доступ в университет, куда крепостных не принимали.
– Круглов, наверное, будет замечательным человеком, – говорил директор, – быть может, гордостью России. Вам будет принадлежать честь, что вы оценили его способности и дали такого человека русской науке.
– Он мне надобен в моей деревне, – отвечал отец на настойчивые ходатайства за молодого человека».
«Это было неправдой, – замечает Кропоткин: – В действительности при первобытном способе ведения хозяйства, от которого отец ни за что не отступил бы, Герасим Круглов был совершенно бесполезен. Он снял план имения, а затем ему приказали сидеть в лакейской и стоять с тарелкой в руках за обедом. Конечно, на Герасима это должно было сильно подействовать. Он мечтал об университете, об ученой деятельности. Его взгляд выражал страдание; мачеха же находила особое удовольствие оскорбить Герасима при всяком удобном случае. Раз осенью порыв ветра открыл ворота. Она крикнула проходившему Круглову: «Гараська, ступай, запри ворота!» То была последняя капля. Герасим резко ответил: «На то у вас есть дворник», – и пошел своей дорогой. Мачеха вбежала с плачем в кабинет к отцу и принялась ему выговаривать: «Ваши люди оскорбляют меня в вашем доме!..» Герасима немедленно заковали и посадили под караул, чтобы сдать в солдаты. Прощание с ним стариков родителей было одною из самых тяжелых сцен, которые я когда-либо видел…»
Но в армии замечательные способности Герасима были замечены, и через несколько лет он стал одним из главных письмоводителей одного из департаментов военного министерства.
И тут судьба показала, насколько она может быть справедлива! Кропоткин-старший, человек абсолютно честный, нарушил правила: чтобы угодить своему корпусному командиру, он записал в разряд «неспособных» одного из солдат, служившего у корпусного за управляющего. Это вышло наружу и могло стоить ему генеральского чина.
«Мачеха помчалась в Петербург, чтобы уладить историю, – продолжает Кропоткин. – После долгих хлопот ей сказали наконец, что единственно, что остается, – это обратиться к одному из письмоводителей такого-то Департамента. Хотя он лишь простой главный писарь, сказали ей, но в действительности он руководит всем и может сделать, что захочет. Зовут его Герасим Иванович Круглов.
– Представь себе, – рассказывала мне потом мачеха, – наш Гараська! Я всегда знала, что у него большие способности. Пошла я к нему и сказала о деле, а он мне в ответ: “Я ничего не имею против старого князя и сделаю все, что могу, для него”. Герасим сдержал слово: он сделал благоприятный доклад, и отца произвели».
К сожалению, помещики, столь жестоко с ним некогда обошедшиеся, не испытали никаких угрызений совести.
Насколько этично со стороны господ было давать своим крепостным образование, не давая им воли? Этим вопросом не раз задавались русские прогрессивные писатели-просветители. Герцен писал о погибшей в неволе талантливой крепостной актрисе: «Бедная артистка!.. Что за безумный, что за преступный человек сунул тебя на это поприще, не подумавши о судьбе твоей! Зачем разбудили тебя? Затем только, чтоб сообщить весть страшную, подавляющую? Спала бы душа твоя в неразвитости, и великий талант, неизвестный тебе самой, не мучил бы тебя; может быть, подчас и поднималась бы с дна твоей души непонятная грусть, зато она осталась бы непонятной».
Увы, осознание своей страшной судьбы, своей бесправности отравляло жизнь многим крепостным интеллигентам. Однако немногие оставили нам свои воспоминания по вполне объективным причинам.
Убийства помещиков
Елизавета Водовозова пересказала споры, происходившие между ее ближайшими родственниками. Ее бабушка, помещица Гансовская, порой говорила:
– Как это обидно, что для нас, помещиков, нужно какое-нибудь тяжелое горе для того, чтобы мы сделались людьми…
– Да не всех этому и горе научает, – отвечал ей Николай Григорьевич, – наши помещики глубоко убеждены в том, что только они одни люди, а крестьяне – скоты и что с ними как со скотами и поступать надо.
Подобные рассуждения злили его невесту – Александрину Гансовскую, и та начинала доказывать, что крестьяне действительно часто поступают как скоты, приводила примеры, как они зверски убили того или другого помещика, как надули, обокрали и т. д.
– А от кого ты всё это слышишь? – возражал ей Николай. – От тех же помещиков! Но тебе небезызвестно, как они до смерти засекают крестьян, до какой нищеты доводят их! Что же удивительного, что крестьяне зверски убивают своих тиранов.
А то, бывало, с сердцем прибавлял: «Удивительно, Шурочка, что в тебе, именно в тебе, так крепко засела крепостная закваска! С раннего возраста ты воспитывалась в институте, крестьяне лично не сделали тебе ничего дурного, ты еще и теперь ребенок, жизни совсем не знаешь, а рассуждаешь как заправская помещица!»
Правы были оба: активное проявление недовольства крестьян действительно выражалось в виде поджогов, убийств и физических наказаний помещиков и их управляющих. На эту тему в народе было сложено немало пословиц: «Мужик-дурак: ты его кулаком, а он тебя топором», «Мужик не ворона, у него есть и оборона!», «Панов много таких, – не перевешаешь и до Москвы», «Были были, и бояре волком выли».
Статистика по убийствам помещиков отрывочная и неполная.
Так, в 1838 году в данных Министерства внутренних дел есть сообщения о трех убийствах помещиков и управляющих имениями, а жандармерия зафиксировала восемь. Так же разнятся
