Зиновий Давыдов - Беруны.
– Как четверг? У меня зарублена среда!
– Четверг. Как есть четверг, – мотнул головою Митя.
– Как же ж?.. – совсем растерялся Тимофеич. – Значит, мы шесть лет были на день отставши?
Семен Пафнутьич с ужасом посмотрел на недоумевающего Тимофеича.
– Басурманы, прямо басурманы... – залепетал он было опять, но сразу поперхнулся, потому что медведь повернул голову и показал ему свои багровые десны.
Семен Пафнутьич съежился и во всю дорогу не проронил больше ни слова.
XXIX. ИДЕМ НА МЕЗЕНЬ!
С тех пор как табачники эти появились на судне, всё пошло там вверх тормашками, особливо как лодья после Цып-Наволока забезветрила и стала на якоре недалеко от берега. День-деньской теперь у них песни, да плясы, да скоморошины. Вот и сейчас Стёпка этот, цыган, на корме с медведем своим: «Аладай, аладай...» Ни разу, собака, так не пропустил Семена Пафнутьича. «Рыжий, – говорит, – красный – человек опасный. Чем, – говорит, – ты бороду красишь?» С какой петли сорвались они, эти трое? И Митька-весельщик туда же, обалдуй, льнет к медвежатнику этому. Вон они гогочут, ни с чем не считаясь.
Семен Пафнутьич стоял немного в сторонке и, сложив на животе руки, умильными глазками глядел на трудников, сгрудившихся на корме, и на Степана, учившего медведя плясать.
Тпру-ты, ну-ты,Ноги гнуты...Попляши, попляши,Ноги больно хороши!Еще нос сучком,Голова пучком...
Степан держал в одной руке конец веревки, обмотанный вокруг шеи медведя, переминавшегося на задних лапах.
Аладай, аладай,Чистай, чистай чиганай.Чахман, чахман,Чахман, бахман...
В другой руке у Степана была дубинка, которою он непрестанно колотил по палубе, то и дело норовя попасть и по медвежьей лапе. Но ошкуй не давался, рыча и скаля зубы, подскакивая на месте и начиная часто перебирать ногами.
Медведь Савка,Ляг на лавку,Обними Митю...
Все собравшиеся, а больше всех придурковатый Митя, покатывались со смеху. Громкое гоготанье доносилось даже в покойчик приказчика, куда в последние дни зачастил Тимофеич. О чем они там шепчутся, Никодимка и этот старый колдун с Малого Беруна? Ну, да ему-то что, Семену Пафнутьичу? Его дело мельничье: засыпал – и конец. Пускай уж Никодимка сам разбирается, на то он и приказчик.
Аладай, аладай,Чистай, чистай чиганай...
И Семен Пафнутьич полегоньку как бы отмылся от мачты, к которой прислонился было, и поплыл к приказчичьему покойчику, семеня ножками и всё так же держа на животе руки. Отойдя немного, он остановился, подождал чего-то и, скользнув в люк, заглянул в щелку.
Никодим сидел на лавке, держа в руках большую, переплетенную в коричневую кожу тетрадь. Тимофеич улыбчиво щурился, стараясь заглянуть ему в рот, а Никодим размеренно бубнил, читая записанную в тетради сказку, отрывая иногда глаза от искусно разрисованной страницы и строго поглядывая на Тимофеича:
– «И потом шел этот странник с человеком своим Гаранькой на Грузинскую землю, на город Тифлис, что под властью персидского шаха; а Тифлис-город стоит на горе каменной, да в Тифлисе же есть колодцы горячие, а над ними сделаны чудные палаты, а в тех палатах бани – парятся всякие люди; парятся не вениками, а трут терщики шелковыми кисеями. А промеж Тифлиса река, не замерзает ни зимой, ни летом, называется Кура. Да близ реки Куры есть гора каменная великая, а на ней просечены четыре окна большие; а жил-де тут людоед в той горе, и ел тот людоед по человеку всякий день. Да в той же Грузинской земле есть меж великих гор щели, а в тех щелях заключены звери – гохи и магохи[50]. А заключены те звери царем Александром Македонским. И про те щели сказывали: ходил-де грузин какой-то за зайцами с собакою, и заяц ушел в те щели, и за зайцем забежала собака. И те было звери – гохи и магохи – собаку ту из щели стали хватать, и собака завизжала и от них ушла, и звери те начали из щелей выдираться. И тот грузин подал весть другим грузинам, и, придя, они тех зверей побили великим каменьем».
Никодим остановился, послюнил пальцы, перевернул несколько страниц и стал снова бубнить, вперив глаза в тетрадь и поднимая их по временам на внимательно слушавшего Тимофеича.
– «И пошел потом с человеком своим Гаранькой в Египет. Да в том Египте есть река Нил, да в реке Ниле – водяной зверь, имя тому зверю крокодил. А голова у него – что у лягушки, а хвост – как сомовий. Резвится на сухом берегу, а как завидит человека, и он за человеком далече гонится и, настигши человека, пожирает его. А ловят там крокодилов великою мудростью и привозят в город к паше».
Никодим закрыл тетрадь и встал.
Стоявший за дверью Семен Пафнутьич покачал сокрушенно головой и отошел к люку.
По палубе уж не раскатывался зычный хохот работников под дьявольский «аладай» Степана. С запада припадал свежий ветер, и слышно было, как всплески ожившего прилива шлепались о борта лодьи.
Никодим и Тимофеич вышли на палубу. Здесь закатывали из воды якорь, и судно начинало круто поворачиваться, зачерпывая больше ветру полными парусами. Лодья скользила всё быстрее, выходя в открытое море, на большую воду, и легко отдираясь от берега, тянувшегося в отдалении, как тонкая бечева.
Тимофеич разыскал Ванюшку и Степана, которые успели загнать медведя в мурью, в пустую бочку, служившую ему в дороге логовом. Старик уселся с ними рядом на мотище канатов, и все трое стали смотреть на знакомую суету и на уходящий берег, от которого, чуть наклонясь на правый борт, резво отбегала выгорецкая лодья.
При таком-то ветре до Поноя дойдешь скоро, а там рукой подать и до Мезени...
Идем на Мезень!
Сон это или явь?
Часть третья
ПО ЦАРИЦЫНОМУ УКАЗУ
I. ИМПЕРАТРИЦА НЕ СПИТ
Подводы, груженные битой птицей, венгерским вином и царицыным гардеробом, растянулись по Царскосельской дороге на несколько верст.
Шел дождь, телеги увязали в топкой грязи, и мокрое вороньё с криком отлетало прочь от валявшейся по обочинам лошадиной падали.
Ругались извозчики, и отрывистый визг вырывался из большого рыдвана, набитого старухами, калмычатами, персидскими девками и прочей прислугой, которую велено было выслать с царицыным обозом в Царское Село.
Карета императрицы следовала шагом в полуверсте от хвоста обоза. Желтые занавески были спущены на оконцах золоченого возка, потому что царицу Елисавету не радовала унылая, мокрая окрестность, придавленная опустившимся небом. Колики в животе начались у императрицы за последним шлагбаумом, ещё у кузниц, и стали переходить в тошноту и головную боль. Придворный медик Бургав решил пустить царице кровь у Средних Рогаток. Здесь, против путевого дворца, весь поезд остановился, и персидские девки принялись таскать в опочивальню перины, тазы и всякую прочую рухлядь.
