Зиновий Давыдов - Беруны.
И Степан ударял легонько разок-другой по слежавшимся деревинам, чтобы отодрать их друг от друга.
– Держись, Ванюшка!..
И Ванюшка подхватывал скользившую к нему по скату колоду и катил её дальше, в жерло огнедышащей птицы.
Так вот и застал их рассвет за этой работой, нужнее которой они не знали в жизни.
Рассвет пришел с моря сырой и серый, бахромчатым инеем посеребривший лишайник на дальних камнях и напомнивший о себе белесым светом, усталостью на потускневших лицах и голодом, от которого пересыхало во рту и сводило живот. Степан поднял с земли лук и пошел по берегу, оставив Тимофеича и Ванюшку у костра. Он скоро вернулся с диким гусем, которого заметил на скалах и снял оттуда вовремя пущенной стрелой. Они очистили и выпотрошили птицу и зажарили её на длинной палке, которую Степан наскоро вытесал из деревяги, валявшейся среди берегового выкидника.
Медведь, видимо, привык к огню, который стал тускнеть в предрассветной меркоти, хотя по-прежнему шипел, и трещал, и слал в серое небо желтые свои языки. Или, может быть, ошкуй просто проголодался и почуял, что запахло жареным, когда скатился со своего бугра и побежал к воде? Но тогда отчего же он на лету не схватил брошенных ему Ванюшкой потрохов, а протрусил мимо, к бурунам, закипавшим на рассвете у береговых камней?..
Тимофеич, вспоминая потом эту необыкновенную ночь, всякий раз снова утверждал при этом, что хозяин – он думец, он наперед знает, и приводил тому новое доказательство: ошкуй, проведший с ними пять лет на диком острове, не стал в эту ночь искать пеструшек под камнями или заниматься другой какой жранкой. Но когда наступил заветный час, он первый подбежал к воде, отвергнув требуху, которую бросил ему под ноги обгладывавший гуся Ванюшка.
Заветный час наступил в это серое утро, когда кончилась ночь, изрезанная пламенем гигантского пожара. За шипением и треском догорающих бревен долго не слышно было ни мерно погружаемых в воду лопастей, ни скрипа ременных уключин, натягиваемых веслами. Но когда карбас вышел из-за наволока со стороны губовины и стал забирать к догорающим поленницам напрямик, все трое вскочили на ноги и побежали к воде и шли дальше в воде по пояс, оступаясь, крича и протягивая вперед руки. А медведь постоял, поглядел, недоумевая, на совсем обезумевшего Тимофеича, потом повернулся и побрел к огню, где жирные куски недоеденного гуся были разбросаны на земле у костра, начинавшего заметно сворачиваться и спадать.
XXVIII. НЕСГОВОРЧИВОСТЬ СЕМЕНА ПАФНУТЬИЧА
Семен Пафнутьич наотрез отказался взять в карбас медведя, да и вообще он был недоволен, что случай связал его с этими еретиками и табачниками. Кто их знает, что за народ! Да и на людей-то они мало похожи: беспоясые, лохматые какие-то и копченые. Особливо этот старый колдун, который, не оглянувшись ещё как следует, с первых же слов попросил у Семена Пафнутьича табачку. И что они делали здесь целых шесть лет, в этой пропадине гиблой?
Семен Пафнутьич, сидя на корме, глядел, нахохлившись, на вороха шкур, которыми Тимофеич, Степан и Ванюшка загрузили весь карбас, на куски янтаря и охапки рыбьего зуба. Нет, тут что-то нечисто! Надо будет сказать об этом Никодиму, на то он и приказчик, чтобы разобраться в таком деле. А Семену Пафнутьичу что? Его дело мельничье: засыпал в корытце, смолол – и крышка. Ему как скажут, так он и сделает. Сказано – взять на лодью, если кто там в крайности пропадает, он и возьмет. Но пусть уж этот бык Никодимка разберется – в крайности или не в крайности, – на то он и приказчик. А вот ошкуя Семен Пафнутьич не возьмет в карбас, не возьмет – и шабаш. Где это слыхано, чтобы ошкуев в карбасах возить?..
– Ну, родименький, смилуйся, уступи! – уламывал его Тимофеич, глядя ему умильно в глаза. – Он тут с нами пять лет бедовал... Он к нам привык... Как же ж он теперь без нас?.. А? Сделай милость!..
Но Семен Пафнутьич, когда сталкивался с никонианами, бывал немилосерден, немилостив и неумолим. Он даже предложил тут же прикончить и освежевать бегавшего по берегу Савку: по крайней мере, хоть шкура, какая ни на есть, останется. Тимофеич поглядел свирепо на сидевшего на корме распорядчика и бросил вовсе с ним разговаривать.
Всё было готово, и можно было отваливать. Выпускаемые из заточения узники перекрестились и стали веслами легонько отталкиваться от берега, чтобы пройти между каменными рядками. От глаз Семена Пафнутьича не ускользнуло, что все трое перекрестились, сложив три пальца щепотью.
– Стой! – крикнул он. – Дай лоб перекрестить...
Сняв малахай, он перекрестился двумя пальцами, так, как крестятся раскольники-староверы, и посмотрел на Тимофеича торжествующе, словно показал ему кукиш.
Тимофеич пожевал губами, глянул на Семена Пафнутьича прищуренным глазом и снова взялся за весло.
Но едва только лодка отвалила от берега, как медведь замотался всем туловищем, взревел, повернулся задом к лодке и стал, пятясь, входить в воду. Он нырнул и всплыл у самой кормы, за которую схватился когтистыми лапами. Семен Пафнутьич замахнулся было на него гребком, но ошкуй оскалил зубы и так рёхнул, что Семен Пафнутьич выронил весло и сдался сразу. «Ещё карбас опрокинет аль загрызет, – мелькнуло у него в голове, и пот стал крупными каплями спадать с кончика носа в редкую, жеваную его бороденку. – Пропадешь тут с колдунами этими, сгинешь без покаяния».
– А про медведку-то и забыли, забыли совсем про медведку, – залепетал он елейной, рассыпчатой скороговоркой. – Как же, отец, без медведки? Цав-цав-цав! Ца-вушка! Хочешь и ты с нами? Вот и умник, вот и разумник... Цав-цав-цав...
И пока он рассыпал перед ошкуем сладкий свой горошек, Степан круто повернул карбас к торчавшему из воды камню и дал медведю влезть в глубоко осевшую под ним лодку.
– Потопит, ой, потопит! – взмолился Семен Пафнутьич, но медведь встряхнулся и обдал его пахнущим мокрою псиною дождем. Семен Пафнутьич фыркнул и обиженно смолк.
Тимофеич старательно греб рядом с безусым, вислоухим пареньком, которого Семен Пафнутьич называл Митей. Впереди сидел на веслах Ванюшка, рвавший лопастями воду с тем же исступлением, которое обуяло его накануне и только притихло немного, когда на рассвете он почувствовал изнеможение и голод.
– Вот, Иван, – сказал Тимофеич, налегая на весло, – помни сегодняшнюю среду... Во всю жизнь не забывай её...
– Какую среду? – повернулся к нему сидевший с ним рядом малый. – Ан сегодня четверг.
Тимофеич даже грести перестал:
– Как четверг? У меня зарублена среда!
– Четверг. Как есть четверг, – мотнул головою Митя.
– Как же ж?.. – совсем растерялся Тимофеич. – Значит, мы шесть лет были на день отставши?
