Крепостное право - Мария Баганова
Происходил Никитенко из украинских крепостных графа Шереметева. Отец его – Василий Михайлович – в молодости обладал красивым высоким голосом и пел в графской капелле. По милости графа Василий получил изрядное образование, даже знал французский язык. Повзрослев, он стал старшим писарем в вотчинной конторе, но так как всегда старался «действовать по совести», то постоянно вступал в конфликты со своими вороватыми сослуживцами.
Большой спор разгорелся, когда был объявлен рекрутский набор. Вотчине графа Шереметева надлежало поставить известное число рекрутов. Деревенские власти, очевидно подкупленные, так повели дело, что богатые, имевшие по три и по четыре взрослых сына, были, под разными предлогами, освобождены от этой повинности, которая, таким образом, падала исключительно на бедных. «Многие семьи лишались последней опоры: лбы забрили даже нескольким женатым. Такая несправедливость возмутила отца. Он горячо вступился за одну вдову, у которой отнимали единственного сына и кормильца», – вспоминал Никитенко.
Протесты Никитенко-старшего ни к чему не привели, мало того, его самого объявили «общественным преступником» и заковали в цепи, признав «человеком беспокойным, волнующим умы и радеющим больше о выгодах человечества, чем о графских». С тех пор он жил под надзором местных властей.
Заработок ему дала соседка-помещица Авдотья Борисовна Александрова, приходившаяся крестной матерью Александру.
Никитенко вспоминал: «Я помню ее уже лет сорока. Высокая, довольно полная, с грубым лицом и мужскими ухватками, она неприятно поражала резкими манерами и повелительным обращением. Жила она на широкую барскую ногу, хотя средства ее были невелики… Образование ее не шло дальше грамоты да умения одеваться и держать себя по-барски, сообразно тогдашним обычаям и моде. Претензий зато у нее было пропасть… Эта феодальная дама отличалась всеми свойствами деспота, обладателя нескольких сот рабов, но сама состояла в рабстве у своих дурных наклонностей. Бич и страшилище подвластных ей несчастливцев, она особенно тяготела над теми, которые составляли ее дворню и чаще других попадались ей на глаза. Мои воспоминания о ней ограничиваются годами моего детства. Но я живо помню, как она собственноручно колотила скалкою свою любимую горничную, Пелагею, как раздавала пощечины прочим, как другая ее горничная, Дуняша, с бритой головой по нескольку дней ходила с рогаткой вокруг шеи, как всех своих девушек секла она крапивой. Подобные вещи, впрочем, никого не возмущали: они были в нравах общества и времени».
Никитенко-старший несколько лет проработал у нее управляющим, но потом опять случился какой-то конфликт, и он был сослан в дальний Гжатский уезд Смоленской губернии, в деревню Чуриловка.
Но и там его обостренное чувство справедливости и желание помочь людям еще раз сыграли с ним злую шутку.
Он помог соседке-помещице Марии Фёдоровне Бедряге, которую вместе с дочерью запер на отдаленном хуторе злобный зять – казацкий генерал. Никитенко пишет, что его отец, «вообще склонный к романическим похождениям, охотно взялся им помочь. Он украдкой пробрался к месту, где они были заключены, свел дружбу с их сторожем, подкупил его и наконец был допущен к ним. После того он уже без труда вывел их из дома, где они содержались, усадил в заранее приготовленный экипаж и благополучно доставил в Писаревку», – то есть в поместье Марьи Фёдоровны.
Бедряга назначила Никитенко-старшего управляющим. Он взялся устроить Писаревку под условием, чтобы помещица, изрядно запутавшая свои дела, более ни во что не вмешивалась. И добился результата.
Но благодарности не получил! Увы, помещица недолго помнила об услуге, оказанной ей простым крепостным. «Властолюбивая барыня не могла выносить, чтобы кто-нибудь из окружавших ее действовал самостоятельно, хотя бы то было в ее собственных интересах. Ее терзала мысль, что управляющий ее держит себя слишком независимо, мало угождает ей».
Чаще и чаще выражала она свое неудовольствие, а когда управляющий решил оставить место, не выдала ему жалованье, обвинила его в злоупотреблениях и затеяла судебную тяжбу, до конца которой Никитенко-старший не дожил. «Странная эта была тяжба! С одной стороны: владелица двух тысяч душ, сильная богатством, связями, воплощенная спесь и произвол, с верным расчетом на успех, с другой: человек без общественного положения и связанных с ним преимуществ, опиравшийся только на свою правоту, и до того бедный, что часто не имел на что купить лист гербовой бумаги для подания в суд жалобы или прошения. Зато настойчивость была с обеих сторон одинаковая», – вспоминал Александр Васильевич.
Василий Михайлович Никитенко смог устроить своего десятилетнего сына в Воронежское уездное училище, где тот проучился три года. Но хотя он проявлял недюжинные способности, дальше учиться мальчик не мог, так как был крепостным. По этой причине в гимназию его не приняли. Юноша был так огорчен, что даже думал о самоубийстве.
Намерение свое он, к счастью, не осуществил и жил, зарабатывая частными уроками.
Он оказался в городке Острогожске Воронежской губернии, где стал участником собраний офицеров. На способного и очень умного молодого человека обратил внимание главный начальник 1-й драгунской дивизии, квартировавшей в Острогожске, генерал-майор Дмитрий Михайлович Юзефович, сделавший его своим личным секретарем и учителем своих малолетних племянников. «Мало-помалу я сделался у него своим человеком», – пишет Никитенко.
Юзефович активно покровительствовал Никитенко, он сделал его своим доверенным лицом и брал с собой в поездки – и всё это время молодой человек оставался крепостным графа Шереметева.
Никитенко весьма колко описывает генералитет России того времени: «Уверенные в магической силе своих эполет, носители их высоко поднимали голову. Они проникались убеждением своей непогрешимости и смело разрубали самые сложные узлы. Сначала сами воспитанные в духе строгой военной дисциплины, потом блюстители ее в рядах войск, они и в управлении мирным гражданским обществом вносили те же начала безусловного повиновения. В этом, впрочем, они только содействовали видам правительства, которое, казалось, поставило себе задачей дисциплинировать государство, т. е. привести его в такое состояние, чтобы ни один человек в нем не думал и не действовал иначе, как по одной воле. В силу этой, так сказать, казарменной системы, каждый генерал, какой бы отраслью администрации он ни был призван управлять, прежде всего и больше всего заботился о том, чтобы наводить на подчиненных как можно больше страху. Поэтому он смотрел хмуро и сердито, говорил резко и при малейшем поводе и даже без оного всех и каждого распекал».
Однажды между генералом Юзефовичем и его крепостным подопечным произошла следующая сцена. Никитенко, позабыв свое крепостное положение, принялся строить планы на будущее и довольно неосторожно посвятил в них генерала, видя в Юзефовиче своего наставника. Он вспоминал: «Я с особенным одушевлением поверял ему свои планы. Генерал слушал, опустив голову. Внезапно губы его искривила насмешливая улыбка, и с них, вместо обычного привета, сорвалось едко замечание: напрасно, дескать, заношусь я так высоко, не имея на то ни нравственных, ни материальных прав. У меня в глазах потемнело: что это, злая шутка или горькая правда? Я был глубоко уязвлен, но ненадолго. Острая боль от неожиданного удара уступила место томительному колебанию. Непогрешимый, в моих глазах, генерал, конечно, был
