Александр Прозоров - Царская сабля

– Князь Владимир Старицкий к одру государя своего, брата по деду Иоанну Васильевичу, примчался. Ныне князья и бояре думские ужо крест ему целуют и в верности клянутся.

– Как Старицкому? Почему? – изумился такому известию боярский сын. – А как же царь?

– Причастился уже государь, – перекрестился Михаил Немеровский. – Нешто ты не знаешь? Уж который день он в постели, при смерти лежит…

Боярин опять воровато стрельнул глазами по сторонам.

– Как?.. Как же ж оно это?.. Государь… – пробормотал Басарга, на которого словно опрокинули ушат ледяной воды.

– Да ты не теряйся, тебе от сего токмо выгода выпадает, – торопливо продолжил боярин. – Владимир Старицкий про отвагу твою арскую наслышан и воинов таких славных к себе приближать желает, возвышать над простыми ратниками. Посему намерен он тебе поместье возле Ярославля пожаловать в полтораста дворов, да кормления передать окрестные, да дьяком по делам стрелецким назначить.

– А?! – Это известие оказалось вторым ушатом, перебившим холод первого.

Дьяк – это должность княжеская, она любого служивого человека вровень с князьями Воротынскими, Голицыными или Шуйскими ставит. Причем должность не воеводская, хозяйственная. До нее простые бояре порой дослуживаются. Полтораста дворов, да еще в самом сердце земель русских – это тоже богатство огромное. О таком боярский сын Леонтьев и мечтать не смел.

– Ты слышишь меня, боярин? – вернул его к реальности сероглазый Михаил Немеровский. – От князя Старицкого земля, от княгини Ефросинии[23] золото. Высоко они тебя ценят, наслышаны немало. Крест им можешь целовать с чистой совестью, не прогадаешь. Ныне награды боярские получишь. А опосля, за службу преданную, глядишь, и княжеские пожалования придут.

– Присягать Старицкому? При живом государе? – ощутил неладное Басарга.

– Все присягнули уже. А ты чем хуже? Завтра же в Кремль приезжай, во дворец великокняжеский. Поступок сей ни за что не откладывай, какие бы посулы тебе ни чинили. Придешь завтра во дворец, после присяги дарственную на поместье получишь и золото княжеское. В том тебе честью своей боярской ручаюсь.

– За что же милость такая великая? – шалея от нежданной удачи, все же спросил Басарга.

– За преданность, боярин, за преданность, – кивнул, воровато оглядываясь, сероглазый, подступил ближе, дыша в самое лицо: – Упустишь миг сей, никогда более он к тебе не вернется. Приходи завтра в полдень – навек любимцем царя нового станешь. Будет тебе и почет, и богатство, и уважение общее. Но помни: завтра. Хоть на день опоздаешь, о награде и доверии забудь. Не грамоту тогда жалованную получишь, а дыбу и ката умелого, что об измене спрос учинит со всей строгостью. На ней, на дыбе, под кнутом и преставишься…

– Ты угрожаешь мне, боярин? – Рука Басарги невольно потянулась к поясу, к тому месту, где должна была находиться рукоять оставленной дома сабли. Возможно, он не знал, как правильно обходиться с нахальными купеческими дочками, но как поступать с пугающими его мужчинами, юный витязь понимал отлично.

– Нет, что ты, дружище, – моментально отступил сероглазый и широко улыбнулся: – Я ведь к тебе с радостной вестью приходил, а не со злой. Я лишь тебе выбор облегчаю. Либо слава, почет и богатство немалое – либо смерть, позор и пытка. Токмо меж этим и выбирай. Все прочее никак от тебя не зависит.

Боярин попятился еще немного, слегка поклонился, прижав правую руку к груди, и бодрой прыгающей походкой направился к длинным лоткам рыбарей.

Басарга проводил его задумчивым взглядом. Он уже забыл и про торговку, и про книги, и про желание сходить на кулачные бои на Москву-реку. Известия, услышанные на улице возле пустых селедочных бочек, казались столь невероятными, что… поверить в них было решительно невозможно.

Боярский сын сорвался с места и почти бегом помчался во дворец своего князя.

Еще только войдя в ворота, Басарга сразу понял, что Михаил Немеровский говорил правду. Во дворе царила суета: дворня седлала коней, холопы в тулупах и теплых походных кафтанах с озабоченным видом о чем-то переговаривались, проверяли оружие: щиты и саадаки[24] на крупах коней, поясные сумки, сабли. Время от времени они по трое или по пятеро поднимались в стремя и на рысях вылетали за ворота.

Басарга остановился на крыльце у перил, оглядывая двор, высмотрел занятого у бани насаживанием топора могучего Луку, бывшего при князе то ли дядькой, то ли просто доверенным холопом, спустился, подошел к нему, хлопнул по плечу:

– Отчего суета такая, служивый?

– Это хорошо, боярин, что ты вернулся, – сразу посветлел лицом холоп. – Князь о тебе справлялся.

– Случилось-то что, Лука?

– Замятня какая-то при дворе… – Холоп перекрестил в спины очередную выехавшую за ворота пятерку. – Государь вроде как захворал, Ефросинья с сыном тут же недоброе мутить стали. Золото рассыпают без счета, земли раздают да должности. Бояре иные крест им ужо поцеловали, а другие дружбу обещают. Князь весь темен приезжал. Токмо он един при царе ныне верным и остался. Людей служивых исполчает. Своих созывает, что недалече, да тысячу царскую опричную. Дабы силу под рукой иметь, коли предатели мятеж начнут. Да токмо Старицкие тоже не дремлют. Мыслю, перехватывать станут вестников княжеских, чтобы тревогу не разнесли. Ох, боярин, чует мое сердце, не все домой вернутся соколики, ой не все. Сложат буйны головы в скачке сегодняшней. Охотиться за ними бояре старицкие станут, ровно коршуны за голубками…

Грозный широкоплечий воин как-то странно шмыгнул носом, зачерпнул из сугроба пригоршню снега, отер лицо, встряхнулся.

– Надо бы и нам опоясаться, боярин, – уже куда спокойнее сказал он. – Коли смута начнется, могут и сюда заявиться, сторонников царских бить. Нас же ныне на весь дом всего пятеро осталось да баб пустых столько же. Хорошо хоть супругу свою и дочерей князь еще позавчера в Воротынск отослал.

– Как же так, Лука? – не понял боярский сын. – Князья же все Иоанну в вечной верности клялись, крест целовали, служить обещали до гробовой доски… Я сам слышал, иного государя ни один не мыслит!

– Так князья нонешние они как псы дворовые. Кто сильнее, тому сапоги и лижут. А за кость сахарную еще и на лапы задние встанут, – зло просветил молодого воина Лука.

За разговором они и разошлись – холоп отправился куда-то направо по опустевшим и тихим коридорам, боярский сын поднялся к себе под крышу, прицепил на пояс царскую саблю и на всякий случай надел под кафтан поддоспешник. Не броня, конечно, но в сече завсегда чем одежда толще, тем безопаснее.

Михайло Воротынский прискакал из Кремля уже темной ночью, усталый и угрюмый. Накрыть велел в татарской горнице, шубу забросил на подоконник, прямо на пол скинул и дорогую ферязь. В завешанной коврами и выстеленной ими же комнате с низкими тахтами у стен и десятками разбросанных в беспорядке подушек князь буквально упал на один из лежаков, подгреб к себе несколько ватных валиков, сунув два из них под голову, а остальные подбив под спину и с боков, устало застонал…