Интимная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно
– Да, и очень извинялась. Говорит, такое случается.
– Думаю, она пошутила.
Но им не удалось переубедить итальянскую пару, и, выйдя из комнаты, Ада и Дария, терзаемые сомнениями, тоже начали строить догадки, смеясь над перлами собственной изобретательности.
– Ну а правда, почему бы им здесь не жить? Может, их еще в древности привезли из Африки…
– Или, например, в XIX веке. Помнишь Крит, ту пальмовую рощу у моря? Говорят, там проходили наполеоновские солдаты, возвращаясь из Египетской кампании. Гид рассказывал: не похоже, что те пальмы посадили специально. Должно быть, они набрали с собой фиников, а в этом месте устроили привал…
– …и сплевывали косточки прямо в песок.
– Что за ерунда!
Они до ночи хохотали, не в силах остановиться, как девчонки в школьной поездке, вспоминая нелепости, которые слышали от гидов в своих первых путешествиях.
– «Внимание! Не наступайте в эту ямку! Именно здесь вышел на берег Зевс, обратившийся в быка, чтобы похитить красавицу Европу. Видите след копыта?»
– «Лестница, ведущая в грот, слишком скользкая? Не выдумывайте! Вспомните о бежавшей по ней несчастной женщине, готовой вот-вот разродиться близнецами!»
– Это еще кто? Какая-то туристка? Что там вообще случилось и когда?
– Туристка? Вот еще! Это Латона, мать Аполлона и Артемиды, искала здесь безопасное место для родов. Но земля отказалась ее принимать, и Латоне пришлось плыть на Делос.
– «Осторожнее! Не стоит глядеться в этот пруд, кончите как Нарцисс. Здесь он и утонул, бедный мальчик».
– Помолимся за его грешную душу, – пролепетала Дария, благоговейно складывая руки.
Аде понадобилась пара минут, чтобы перестать смеяться, вспомнить, о чем шла речь, и сосредоточиться.
– Хотя… помнишь, в Афинском музее, в зале микенского искусства? Там была фреска, кажется, с Санторини… и на ней группа обезьян…
– Синие обезьяны, прыгающие по скалам! Да, ты права. Меня тогда особенно впечатлил цвет – совершенно ненатуральный. Обезьяны, надо же. Значит, все-таки было что-то подобное!
– И ты что же, хочешь сказать, что прямо здесь, в оливковой роще, по деревьям лазают обезьяны, совсем как в Калькутте?
Они уснули, так и не придя к общему мнению. Но обе безумно устали и уже ни в чем не были уверены.
Оглушительный рев разбудил их еще до рассвета. Ада вскочила с кровати и распахнула окно. В роще у самого дома пять или шесть ослов во всю глотку орали серенады о своей любви к прекрасной течной ослице, скрытой от них каменной оградой.
– Дария, Дария, вставай, погляди на брачные крики обезьян! Donkey, monkey[65] – похоже, миссис Чепмен нужно поработать над произношением…
– Или, может, это итальянским молодоженам стоило бы подучить английский!
5
В то утро Аду разбудил не концерт влюбленных ослов, а подступивший к горлу кисловатый вкус рвоты, столь отвратительный, что она едва успела добраться до общей ванной комнаты в конце коридора.
Стоя на коленях перед унитазом и чувствуя, как желудок сжимается от судорог и холода, она думала: «Не стоило мне все-таки пить из священного источника. Там ведь не было написано, что вода питьевая».
Напуганная шумом Дария прибежала ей помочь.
– Я вся вспотела, и от меня несет. Надо помыться, – пожаловалась Ада, почувствовав наконец, что желудок пуст.
Санузел оказался несколько рудиментарным: душа не было, только пластиковая занавеска над ванной и чуть теплая вода из крана. Но, стекая по намыленному телу, она приносила приятное облегчение. Пока подруга терла ей спину, Ада замотала голову в полотенце и почувствовала себя заново рожденной.
– Так-то гораздо лучше. Все прошло.
Она выглянула в окно. Солнце еще не взошло, но уже светало. В полях, тут и там перечеркнутых штрихами олив, было тихо.
– Слушай, а давай-ка сходим к Львиным воротам, пока не понаехали туристы, – предложила Ада.
– Конечно.
Натянув шорты и футболку, Дария подхватила камеры и вышла, стараясь не хлопнуть дверью.
Они были совершенно одни: наслаждались солнцем, поднимающимся из-за вершины Пророка Илии, помахали рукой двум ленивым львам, дошли до могилы Агамемнона, обнаружив, что охранник еще не открыл ворота, потом сели в машину и поехали завтракать в единственный в деревне бар с таксофоном. К этому часу улицы уже заполнились местными, сплошь мужчинами: ремесленниками, пастухами, гидами, продавцами сувениров. Единственным попавшимся им приезжим оказался долговязый скандинав в туристических ботинках и с тяжелым рюкзаком за плечами. Появление двух женщин вызвало радостные улыбки и приветственные возгласы на греческом или традиционно ломаном английском. Кто-то криво усмехнулся, но в целом их встретили доброжелательно.
Дария заказала кофе и липких турецких сладостей на меду, Ада взяла горячий чай с засохшим пончиком. Хозяин вдобавок поставил на их стол чудесный серебристо-фиолетовый цветок артишока в прозрачном стакане. Несмотря на то что живот побаливал, Ада чувствовала себя гораздо лучше – спокойнее, расслабленнее, умиротвореннее.
– Интересно, сколько они еще протянут, пока туризм их не испортит? – спросила она вполголоса.
– Думаю, без туристов они просто сдохнут с голодухи, – несколько агрессивно ответила Дария. – И потом, хотела бы я знать, почему они вечно что-то жуют: тыквенные семечки, арахис, это чертово кунжутное печенье… И почему не могут следить за своими руками? Разве обязательно хватать меня за плечи, чтобы отвести к столу?
– Да брось! Ты же знаешь, они это не со зла.
Купив заодно упаковку из двенадцати бутылок минеральной воды, они загрузили ее в багажник – похоже, здесь лучше не рисковать и не пить из родников и фонтанов. Какая жалость! Утолять жажду водой из древних источников было бы так романтично…
Ада взглянула на часы: да, уже можно позвонить в Донору, не перебудив весь дом. Получив у бариста горсть жетонов, чтобы не пришлось прерывать разговор на середине, она спросила у него, где телефон. Тот, крутанувшись на каблуках, отвел ее за руку, другой рукой приобняв за шею, – кажется, здесь вообще не представляли себе общения без физического контакта. Набрав номер, она подождала, пока жетон провалится в щель. Последовала долгая пауза, изредка прерываемая эхом и жужжанием, потом наконец подошла младшая из горничных, сразу же передавшая трубку дяде Тану. Его голос доносился словно бы издалека, слабым отзвуком, как будто и в самом деле пересек «тени задумчивых гор и бескрайние бездны морские», как писал Пасколи в стихотворении «Антикл», которое Ада читала студентам. Дядя, как всегда в последние несколько лет, завтракал в постели.
– У нас все в порядке, Адита, не беспокойся. Чувствую себя прекрасно. А вы там как? Неплохо доехали?
Ада рассказала ему о машине цвета платья Дарии, о ласточкином гнезде, о черепахе и о восходе солнца над руинами, но ничего не сказала о боли в животе, предпочитая не давать поводов для беспокойства. Дядя в ответ попросил найти для него хорошую биографию Ласкарины Бубулины.
– Кого-кого?
– Это героиня войны за независимость от турецкого владычества. Ты же миллион раз видела ее портрет на банкноте в пятьдесят драхм!
– Никогда об этом не задумывалась. Хорошо, я поищу. Не по-гречески, конечно?
– Э-э, нет. Если не найдешь по-итальянски, сойдет английская или немецкая.
Раздался сигнал, что жетоны подошли к концу.
– До завтра, дядя.
– Вовсе не обязательно названивать мне каждый день, Адита.
– Я же скучаю по тебе. Обнимаю.
– Зевс да хранит тебя, племянница. Или Афродита, если тебе так больше нравится.
Вернувшись в дом миссис Чепмен, они заплатили несколько драхм за ночевку, собрали багаж, сели в машину и направились в сторону Эпидавра. Дария вела аккуратно, чтобы Аду не слишком укачивало. Полуденное солнце припекало немилосердно, а теплый ветер из открытых окон ерошил подругам волосы, но совсем не освежал. Показался Тиринф, крепость Амфитриона, где обманом был зачат Геракл[66]. Тогда, чтобы продлить ночь любви Зевса и Алкмены, солнце трижды отказалось взойти на небосвод.
Ада не могла не связывать все, что видела, с мифами и историями, которые благодаря дяде Тану еще в подростковом возрасте захватили ее помыслы. Дария же снова удивлялась, как же сильно стены, сложенные из огромных каменных глыб, напоминают нураги[67] на Сардинии, куда они с мужем прошлым летом ездили отдыхать.
6
Поесть остановились на обочине, под крытым соломой тростниковым навесом, где предлагали греческий салат на бумажных тарелках и долму – завернутый в виноградные листья рис.
