Интимная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно
– Propina – это по-испански, у нас говорят «на чай».
– Да-да, я знать итальянский. Так какого на хрен ты хотеть пить?
Парнишка произнес это так любезно, что у Ады просто не хватило смелости его поправить. Наверное, тот, у кого он учился, уверял, что это вежливое обращение.
– Есть у тебя минеральная вода без газа? – спросила она, решив остановиться на наименее опасном напитке.
– Вот, держи вода, бесплатный, если ты слушать историю храма и дать мне propina. Ой, sorry[71], если ты дать мне на чай.
Ада прекрасно знала историю храма, и знала, надо сказать, уже почти целую вечность – точнее, с того момента, как дядя впервые дал ей почитать книги по греческой археологии. Ей было известно, что в античную эпоху святилище Асклепия, или Эскулапа, в Эпидавре было своего рода священной больницей, куда немощные со всей Эллады стекались просить бога исцелить их болезни и где бог врачевал их, насылая вещие сны или при помощи своих змей, заползавших в немые рты и глухие уши, чтобы высосать недуг и вдохнуть здоровье.
Когда она говорила с психоаналитиком после первой поездки в Грецию, доктор, смеясь, заметил: «Хорошо еще, что от этого храма остались только руины, иначе при таком лечении мы совсем лишились бы клиентов».
Но продавец напитков так хотел ей услужить (и так жаждал чаевых), что Ада просто не могла разочаровать его, объяснив, что уже читала Геродота, Павсания и всех прочих историков. Она уселась на камень, глотнула воды из пластиковой бутылки и стала, изображая живейший интерес, слушать его путаную историю (еще менее понятную из-за ломаного итальянского, на который он все время упрямо переходил). Потом сунула ему в руку горсть монет, получив в ответ улыбку и благодарное похлопывание по плечу. Ее, в отличие от Дарии, совершенно не беспокоил физический контакт, даже куда более серьезный. Как-то раз, когда надоедливый гид, немытый и беззубый старик-крестьянин, с которым они спускались в какой-то священный колодец, воспользовавшись темнотой, от души ущипнул ее за задницу, удовлетворенно воскликнув «Bella Italia!»[72], подруги даже поссорились. Дария считала, что Ада должна была дать ему пощечину, а потом пойти и подать жалобу. (Кому? Они были посреди залитых солнцем зарослей артишоков, вокруг на многие километры ни единой души. Причем именно Дария настояла на том, чтобы отъехать подальше от обитаемых мест и осмотреть колодец, которому ее путеводитель поставил целых пять звезд.) Ада снисходительно рассмеялась:
– Слушай, он, наверное, считает, что проявил необычайную смелость, что он такой весь из себя крутой соблазнитель и получил огромное удовольствие. Но я-то осталась такой же, какой была. Что плохого он мне сделал? Может, что-то у меня отнял?
– Это вопрос принципа. Он проявил к тебе неуважение. Что ты за феминистка, если терпишь такое?
В подобных ссорах была вся суть их дружбы. «Интересно, проснулась ли Дария», – думала Ада, подходя к воротам. Сама она снова клевала носом, веки налились тяжестью. Чего бы она только не отдала сейчас за возможность забраться в свою постель в темной прохладной комнате! Может, уговаривала она себя, среди руин святилища, за каким-нибудь кустиком, найдется укромный уголок, где можно хоть на пять минут закрыть глаза и отдохнуть?
9
Святилище еще не открылось для посетителей, но, обойдя по кругу ограду из металлической сетки, Ада без труда нашла дырку и пролезла внутрь. Руины белокаменных зданий терялись в низких зарослях, откуда поднимались характерные ароматы средиземноморского маквиса[73], среди которых ярко выделялись сладковато-терпкий запах бессмертника и чуть более кислый – мелиссы. Цикады на сосновых пнях трещали все громче по мере того, как становилось теплее. Ада сделала глубокий вдох, стараясь захватить как можно больше воздуха, и с силой выдохнула, почувствовав легкое головокружение. Она огляделась, увидела, что заросли кустарника в глубине археологического парка, вдали от ворот, выше и плотнее остальных, и, убедившись, что вокруг нет ни души, направилась к ним. К ее радости, это оказался можжевельник, который и здесь, как на пляжах вокруг Доноры, слегка приподнимал ветви от земли, образуя тенистое гнездышко. Ада встала на четвереньки и поползла по песку, пока не пролезла в самый центр зарослей, скрытый от посторонних взглядов. Она завернула сумку в джинсовую рубашку, сделав подушку, прижалась к ней щекой, расслабилась, почувствовав, как тело растекается по земле, и закрыла глаза. Треск цикад, доносившийся будто бы из-под земли, окутал ее, словно одеялом, и Ада уснула.
Она уснула там, потому что устала, потому что спала ночью всего несколько часов и все еще не пришла в себя после отравления водой из священного источника в Коринфе. Она совершенно не рассчитывала, что Асклепий пошлет ей вещий сон: как мы уже не раз говорили, Ада Бертран была женщиной рациональной.
Впрочем, она при этом была женщиной, которая часто видела сны и которая, возможно по наущению психоаналитика, обычно эти сны запоминала.
Под сенью можжевельника ей снилось, что она снова в Кембридже, на кафедре, что в зале полно людей, а Эстелла с профессором Палевским наблюдают за ней из первого ряда. Дитер Хорландер тоже был там со своей медсестрой, нежно придерживавшей на коленях нечто завернутое в белую ткань. «У них что, ребенок?» – в ужасе подумала Ада. Но времени на размышление не оставалось: нужно было срочно продолжать доклад, потому что публика постепенно теряла терпение. Она бросилась искать тезисы, но поняла, что забыла их взять. И, к своему огромному смущению, осознала, что заодно забыла тему доклада и теперь не понимает, о чем говорить. Публика ворчала, лишь Эстелла бросала на нее влюбленные и сочувственные взгляды. «А что, если прочесть стихотворение?» – подумала Ада. Она ведь их так много знает наизусть! Посмотрев для вдохновения в окно, она увидела, что две ласточки из Коринфа слепили себе из серой глины гнездо под карнизом Старого корпуса. Оттуда уже слышался щебет птенцов.
«Прочту вам “10 августа” Джованни Пасколи», – объявила Ада. Она задержала дыхание, готовясь начать с «Сан-Лоренцо, я знаю, почему так много…», как вдруг медсестра Хорландера вскочила с места и воздела над головой свою ношу, развернув ткань и продемонстрировав всем присутствующим содержимое: это была черепаха, которая переползла им дорогу по пути к Микенам. Не просто черепаха, а та самая, в этом Ада была совершенно уверена.
А Хорландер принялся разглагольствовать необычайно высоким и уверенным голосом, причем почему-то по-итальянски:
– Мы принесли вам обитательницу Тартара, ταρταροῦχος, от слов Τάρταρος и ἔχω, именно так, через χ. Это форма глагола «иметь», который в греческом значит также «занимать место», «обитать», откуда и происходит ее итальянское название, tartaruga. Подобно деве Персефоне черепаха полгода проводит среди нас, на земле, и полгода – под землей, в царстве мертвых.
– Я бы скорее назвал ее состояние летаргическим сном, – едко заметил французский профессор Марк Тиссеран. Он произнес «летаррргическим», раскатисто грассируя, словно пародировал сам себя.
Но тут профессор Палевский напал на медсестру, пытаясь отобрать у нее несчастную черепаху.
– Давайте допросим обитательницу Тартара! – ревел он. – Пусть покажет, как она связывается с покойниками!
Он так сильно толкнул женщину, что черепаха упала на пол и с треском раскололась – совсем как пасхальное яйцо, подумала Ада. И, как в пасхальном яйце, внутри оказался сюрприз. Даже двойной сюрприз: маленький серебристо-серый дельфин и светловолосый младенец, соединенные пульсирующей голубоватой пуповиной.
– У меня дети! – взвизгнул Хорландер. – Я еще могу иметь детей, и это в моем-то возрасте!
– Лжец! – заявила Эстелла, нагнувшись, чтобы поднять «близнецов» с пола. – Это дети Ады. А она – их мать.
– Что за вздор? – все так же раскатисто грассируя, возмутился французский профессор.
– Да, что за вздор? – не менее возмущенно повторила Ада. Родить дельфина! Нет, прочь отсюда, ни минутой больше в этом зале!
Она вскочила со стула и бросилась к открытому окну, за которым был уже не цветущий сад колледжа, а лазурная водная гладь, бескрайнее море возле их
