Эрнест Капандю - Рыцарь Курятника
— Но если эта одежда не была выброшена, — перебил де Морвиль нетерпеливо, — она должна быть в карете, и ее надо найти.
Марсиаль посмотрел на начальника полиции и приложил руку к сердцу.
— Когда я остановил карету, — сказал он с глубокой искренностью, — в ней сидел мужчина. Теперь этот черноволосый мужчина превратился в белокурую женщину — я это вижу. Как совершилось это феноменальное превращение, куда делась снятая одежда — клянусь спасением моей души, я этого не знаю, разве только…
Марсиаль вдруг изменил тон. Очевидно, новая мысль мелькнула в его голове.
— Разве только?..
— Разве только эта дама не спрятала под своим платьем…
— Это правда, — прошептал Фейдо.
Он подошел к графине, все еще неподвижной.
— Вы слышали, сударыня? — сказал он.
Графиня не шелохнулась.
— Вы слышали? — повторил начальник полиции.
Он схватил ее за руку, графиня вскрикнула, не раскрывая глаз, протянула руки, губы ее сжались, на лице было написано страдание. Она вздохнула раза два, потом раскрыла глаза и прошептала:
— Ах, какой гадкий сон! Марикита, расшнуруй платье, мне плохо… Я…
Взгляд ее наткнулся на Марсиаля.
— Ах, — закричала она испуганно, — где я?
— У меня, — сказал де Морвиль.
— У вас?… Но я не знаю…
Графиня провела рукой по лбу.
— Да, вспомнила! — сказала она вдруг. — Разве шутка не кончена?
Начальник полиции движением руки приказал бригадиру удалиться, а сам обратился к графине:
— Одно из двух, — сказал он, — или вы жертва ошибки, и в таком случае ошибку следует исправить, или вы недостойным образом обманываете полицию, и тогда будет применено наказание. Я получил относительно вас самые строгие распоряжения. Не угодно ли вам пожаловать за мной? Мы сейчас поедем к маркизу д’Аржансону. Это единственное средство покончить с неприятной ситуацией.
XXI. ЯЙЦА
В прошлом столетии на Кладбищенской улице было только два обитаемых дома с правой стороны возле площади. У одного был фасад в пять этажей на четыре окна — роскошь тогда редкая, у другого дома было только два этажа. В этот вечер единственное окно на первом этаже маленького домика было освещено, тогда как все другие дома на этой улице находились в совершенной темноте. Пробило полночь, дверь отворилась, и высунулась черная голова, три раза повернувшаяся справа налево и слева направо. Потом голова исчезла, и дверь бесшумно закрылась.
Эта голова с крючковатым носом, костлявым лбом, острым подбородком, впалым ртом, выпуклыми скулами, с волосами, больше похожими на шерсть, и двумя круглыми глазками принадлежала женщине лет пятидесяти. Тело ее было большим, сухим, костлявым и стояло на ногах, которыми мог гордиться уроженец Оверни. Костюм состоял из шерстяной юбки с толстым суконным корсажем и больше походил на мужской, чем на женский.
Заперев дверь, женщина осталась в очень узком коридоре, кончавшемся еще более узкой вертикально поднимавшейся лестницей. Широкая освещенная полоса справа, возле первой ступени лестницы, показывала на полуоткрытую дверь. Женщина толкнула эту дверь и вошла в низкую залу, освещенную большой лампой. В этой зале, меблированной очень просто, стояли комод, буфет, стол, шесть стульев и ящик для хлеба; все это было из гладкого дуба. Большой камин, в котором горел яркий огонь, и стенные часы дополняли меблировку, не отличавшуюся щегольством. Огромный глиняный горшок и котелки стояли на огне.
За столом, находившимся в центре комнаты, сидел человек и поглощал еду с проворством, показывающим превосходный желудок и прекрасный аппетит. Этому человеку могло быть лет тридцать пять. Он был стройный, высокий, с некрасивым лицом: черты грубые, нос плоский, цвет лица красный, губы синеватые, волосы неопределенного цвета. Лицо было бы почти отвратительным, если бы безобразие не скрадывалось добротой и выражением откровенности и любезности. Одет он был в костюм зажиточного мещанина: сюртук и панталоны из черного сукна, жилет и чулки — серые шерстяные, галстук — белый. Все было пошито из прочной ткани, без всяких притязаний на щегольство.
Единственной странной деталью в этом костюме была надетая на шею и спадавшая на грудь узкая черная лента с пучком черных перьев индийского петуха, связанных красным шерстяным шнурком на конце.
Хотя этот человек ужинал один, он, вероятно, был не единственным ожидаемым гостем, потому что с каждой его стороны стояло еще по три накрытых блюда, но они были не тронуты.
Посреди стола стояла огромная корзина с множеством яиц разной величины. В корзине было семь отделений. В первом лежали белые яйца, окантованные черной полоской, пересекавшейся с красной полоской. Во втором отделении лежали яйца, скорлупа которых была полностью позолочена. В третьем — яйца со скорлупой коричневого цвета, в четвертом — маленькие желтые яйца, напоминающие маис. В пятом лежали огромные яйца со светло-зеленой полоской, усыпанной золотыми звездами. В шестом — яйца с серебристой скорлупой, в седьмом — яйца полностью черные.
Количество яиц в отделениях было неодинаково: больше всех лежало в пятом отделении.
Первое отделение находилось прямо напротив прибора, занимаемого ужинавшим. Каждое отделение находилось перед одним из двух приборов. Итак, перед человеком в черно-сером костюме было отделение с белыми яйцами, на которых были перекрещивающиеся черная и красная полоски. Перед ужинавшим стояли тарелки и стакан, по сторонам стакана — бутылки странной формы, а позади него — небольшой насест в виде детской игрушки, сделанной, как подвижный насест в курятнике. На этом насесте красовался индийский петух с эмалевыми глазками, сделанный с удивительным искусством. Перед каждым из незанятых приборов находился такой же насест, но пустой. Между насестами и корзиной с яйцами было широкое пространство, занятое перед человеком в черно-сером костюме большим блюдом с, по-видимому, вкусным кушаньем, которое он с аппетитом и наслаждением поглощал.
В тот момент, когда женщина, выглядывавшая на улицу, вошла в залу, ужинавший, отрезая себе огромный ломоть хлеба, спросил:
— Ну что?
— Ничего, — отвечала женщина.
— Как! — продолжал ужинавший, не поднимая глаз от тарелки. — Никого?
— Никого.
— Очевидно, я сегодня буду ужинать один?
— Ты недоволен этим, Индийский Петух? — спросила женщина, снимая крышку с горшка.
— Ты знаешь, что я не жалуюсь никогда, Леонарда, если кушанье готовишь ты.
— Индийский Петух, берегись! Если ты сильно растолстеешь, то сам будешь годиться на жаркое.
