Кэрри Гринберг - Длинная серебряная ложка. Приключения британцев в Трансильвании
Из мясницких лавок тянуло смрадом, и виконт едва удержался, чтобы не заткнуть нос. Под ногами чавкала грязь, то и дело норовя полакомиться его башмаками. Неужели и до Революции Париж был такой же клоакой? Виктор не мог знать точно. Тогда он разъезжал по улицам в карете, а прогулки совершал по аккуратным дорожкам, посыпанным песком. Нет, прежде он не видел такой грязи, такого убожества! Да и горожане оказались под стать. Париж был запружен горластыми бабами и детьми, которые не могли досчитать до десяти – куда им, скудоумным? – но назубок знали Права человека и гражданина. Да какие им, отребьям, права, подумал виконт. Пусть бы Францию и правда, захватили англичане да перебили их всех. Такую сволочь не жалко. Пусть все сгинут.
Беглецы миновали Площадь Революции, где толпа уже собралась для любимого развлечения. Раздался тихий, противный свист, за которым последовал глухой удар, и площадь взорвалась улюлюканьем. И тогда его сердце вздрогнуло, совершило головокружительное сальто и унеслось куда-то в пятки.
– Просто не смотри туда, Виктор, – шепнула виконтесса. – Просто не смотри и все.
У городских ворот несколько солдат в мундирах Национальной Гвардии проверяли бумаги у отъезжающих и приезжих. Руководил ими невысокий мужчина в штатском, с патриотической кокардой на шляпе. Точно такие же кокарды украшали головные уборы четы де Морьев. Супруги с невозмутимым видом предъявили свои бумаги. Тщательно изучив их, главный проверяющий вернул Виктору документы, а затем спросил у Женевьевы что– то насчет стирки. Мол, не нужны ли ей новые заказы. Или каким щелоком она пользуется. Что-то в этом роде, сейчас уже и не вспомнишь. Женщина защебетала, улыбаясь так заразительно, что солдаты невольно осклабились. Даже их главный довольно кивал, слушая ее обзорную лекцию по щелокам.
– Это все, гражданин? Мы можем идти? – наконец спросила она.
– Это все, – мужчина посмотрел на нее ласково. Он так и светился благодушием, словно дело происходило не на заставе, а за обеденным столом, а все присутствующие были его закадычными друзьями.
– Для тебя, – добавил он, когда супруги уже двинулись с места. – К тебе, гражданка, у нас нет вопросов, а вот к твоему мужу найдется несколько. Говоришь, ты водонос?
– Да.
– Добро. Расскажи, где берешь воду? Каков твой обычный маршрут? Где ты ее продаешь? Сколько стоит одно ведро воды? Сколько оно стоило год назад? Два года? Три?
Женевьева собиралась заговорить, но солдат схватил ее за плечо. Виктор почувствовал, как на лбу проступает предательская испарина. Капля пота скатилась по лицу и защекотала шею.
– Я беру воду в Сене, – произнес он бесцветным голосом.
– А где именно?
– Какая разница где! Вода повсюду одинаковая.
– Ну-ну. А покажи-ка мне свои руки. У меня сосед водонос, о его мозоли можно ножи затачивать.
– А тебе, гражданин, и на его руки смотреть не надо, – вдруг выступил вперед молодой солдат. – Узнаешь меня?
– Нет, – на всякий случай сказал Виктор, хотя круглая физиономия действительно казалась знакомой.
– А я тебя нескоро забуду. Это виконт де Морьев. Еще мальчишкой я служил в его доме, чистил ножи и обувь.
Лицо солдата стремительно молодело, и вот на виконта смотрел двенадцатилетний мальчуган, с глазами огромными, как блюдца. Дрожащими руками он прятал за спиной серебряную табакерку. Вроде даже лепетал что-то в свое оправдание, отступая от хозяина все дальше и дальше, пока не ударился затылком о каминную полку. На беду мальчишке Виктор как раз возвращался после крупного проигрыша, так что настроение у него было препаскудное.
– Вы избили меня до полусмерти и вышвырнули на улицу! – завопил солдат, по старой памяти сорвавшись на «вы».
Заметив, как побледнела Женевьева, а проверяющий расплылся в широчайшей улыбке, Виктор понял – отпираться бессмысленно.
– А как мне следовало поступить, когда ты собирался украсть ценную вещь?!
– У меня отец тяжко болел, а на дохтура денег не было!
– А объяснить мне это ума не хватило?!
– Да вы и слушать меня не стали!
– Николя, я ведь за тебя тогда заступилась, – с упреком сказала виконтесса.
– Как же. Еще немного и он бы из меня душу вытряс, – солдат сплюнул сквозь дырку в передних зубы. – Ничего, другие времена настали. Оба сдохнете.
Виктор рванулся вперед, но в следующий момент почувствовал, как его ударили по голове чем-то тяжелым. Последней, кого он увидел, была Женевьева. Зажав в руке шпильку, она с криком кинулась на Николя и проткнула ему щеку. Затем сознание Виктора поглотила горячая, с красными разводами, тьма.
…Когда неделю спустя он очнулся в тюремной больнице Консьержери, Женевьева была уже мертва.
Чувства в нем онемели настолько, что он мог думать о ней без слез. Ее казнили. Отрубили ей голову, а волосы продали на парик, чтобы хоть после смерти она приносила пользу обществу. Теперь ее белокурые локоны прикрывают плешь какой-нибудь старухе.
Но ему-то что делать? Именно Женевьева принимала все решения, будь то начало посевных работ в имении или меню на ужин. На нее можно было положиться во всем. Виктор просто не представлял, как ему жить дальше. К счастью, жить без нее придется недолго.
На следующий день его перевели в камеру. Когда лязгнула дверь, Виктор оказался в душном, наполненной миазмами склепе, с гнилой соломой в качестве матраса. Раз в день заключенных выпускали на прогулку, но, оказавшись в маленьком треугольном дворике, отделенном решеткой от женской половины тюрьмы, виконт увидел, как узницы полоскали белье в фонтане. Они смеялись и судачили, словно произошедшее было лишь временной неприятностью, и жизнь вот-вот вернется в прежнее русло. Некоторые умудрялись менять платье два раза в день! Для кого они так прихорашиваются? Неужели надумали соблазнить Святого Петра у райских врат? На здешних стражей не действуют женские уловки. Уж слишком они идейные. Никого не пожалеют. С тех пор Виктор больше не покидал свою камеру.
Вскоре он предстал перед Революционным Трибуналом. Его что-то спрашивали, он что-то отвечал. Ни вопросы, ни ответы не имели значения. После выходки виконтессы он был обречен. Создавалось впечатление, что эта контрреволюционная парочка специально пришла к городским воротам, чтобы совершить там акт саботажа. Показания дал и Николя, щеголявший забинтованной щекой. Из его слов следовало, что рядом с Виктором сам Жиль де Ре казался братом-францисканцем, скромным и человеколюбивым. Якобы злодей ввел право первой ночи в своих владениях, а по воскресеньям лакомился крестьянскими младенцами. При таких обстоятельствах приговор был один, впрочем, весьма в те дни распространенный.
