Интимная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно
9
Наутро донна Ада позвонила одному из своих многочисленных дядюшек, высокопоставленному партийному функционеру Раймондо Ферреллу.
– Сделай так, чтобы это не повторилось, – приказала она. – И не смей говорить, как кое-кто из твоих коллег, что дело в женщине.
– Нет, мне кажется, дело в том, что твои дети не состоят в «Балилле».
– Я имею полное право не рядить детей в клоунов и не посылать их на эти абсурдные сборища! Тебе самому не смешно? Твой отец небось в гробу бы перевернулся! Уж он-то был человеком благородным!
– А я что же, по-твоему, недостаточно благороден, Ада?
– Поглядись-ка в зеркало, когда наденешь мундир, дядя, и ответь сам.
– Ну и характер у этой девчонки! – возмущенно, но с внутренней гордостью разорялся потом Раймондо Феррелл за семейным столом.
– Оставил бы ты в покое и ее, и детей! – ворчала жена. – Бедняжка вдова, да еще такая молодая. Ей бы снова выйти замуж… Как только она со всем этим управляется?
Раймондо Феррелл был человеком могущественным, и его заступничество оградило Танкреди от дальнейших разборок с чернорубашечниками. Но теперь, стоило молодому врачу появиться в городе, обитатели виллы Гранде не могли спать спокойно. А уж как там Танкреди жил в Неаполе, никто не знал.
Многие друзья и дети друзей старого Гаддо Бертрана уехали за границу. Армеллина настаивала, чтобы ее «мальчик» тоже эмигрировал.
– В деньгах у тебя недостатка нет, – вздыхала она. – Не понимаю, зачем оставаться в стране, где заправляют буйнопомешанные.
– Ты права. Но такое безумие не может длиться долго, – отвечал Танкреди.
10
Донна Ада волновалась: Санча, которой скоро исполнялось девятнадцать, закрутила роман с Дино Аликандиа, а тот не только происходил из семьи разбогатевшего лавочника, но и активно поддерживал фашистский режим, сделавший его муниципальным чиновником. Санча была от него без ума и яростно оспаривала материнскую авторитарность: «Даже если ты мне запретишь, дождусь двадцати одного года и смогу делать все, что захочу».
Дино Аликандиа участвовал во всех спортивных состязаниях и, что куда сильнее беспокоило его будущую тещу, не упускал возможности показаться в трико, а то и вовсе с голым торсом, демонстрируя мышцы, которым позавидовал бы любой римский гладиатор. «Будто каменщик или какой другой работяга! Ужасная пошлость», – вспоминала донна Ада, чье возмущение ничуть не улеглось после стольких лет.
Главная опасность заключалась в том, что Санча могла тайком продолжить эти отношения и, дав волю своей нетерпеливой натуре, забеременеть, втянув в разгоревшийся скандал младших сестер, которым потом непросто было бы найти удачную партию. Поэтому донне Аде пришлось сделать хорошую мину при плохой игре и каждое воскресенье приглашать того, кого она в душе звала «варваром», обедать на виллу Гранде в качестве официального жениха.
Армеллина частенько вспоминала тот летний день 1930 года, когда они с Танкреди приехали в Донору. После обеда все семейство, как обычно, переместилось в сад, чтобы выпить кофе в увитой зеленью беседке, округлую крышу которой поддерживали горизонтальные стальные балки, что вдохновило жениха Санчи на гимнастические упражнения. Не в силах поверить происходящему и содрогаясь от брезгливости, будущая теща увидела, как он снял пиджак и рубашку, вскинул вверх руки, продемонстрировав волосатые подмышки, высоко подпрыгнул и повис под куполом беседки, нимало не заботясь о том, что изрядно помял куст жимолости, вьющийся вокруг решетки.
Раскачавшись, он задрал ноги, согнув их под прямым углом, перехватился, развернулся на полный оборот и, быстро перебирая руками, перебрался (совсем как обезьяна!) на другой конец беседки, чуть не задев мысками туфель кофейник, который Армеллина только что поставила на вышитую скатерть из розового батиста. Санча и Инес восторженно захлопали в ладоши, Консуэло обеспокоенно взглянула на мать, так поджавшую губы, что те превратились в тонкую ниточку, а Танкреди смущенно уставился на серебряную миску в центре стола, в округлых боках которой, пересеченных гнутыми ребрами, отражался искаженный контур его лица.
Наконец Дино Аликандиа соскочил со своего турника, приземлился, с грохотом опрокинув стул, и бесцеремонно схватил будущего шурина за лацкан льняного пиджака. Танкреди инстинктивно отступил на шаг, но тот держал его крепко.
– Ну-ка, скидывай эти тряпки, чемпион, давай посмотрим, на что ты способен! Я тебя вызываю! В ком есть хоть немного самолюбия, не сможет отказаться, а? – И он начал расстегивать воротник рубашки. – Давай! Что, стыдно? Недотрогу разыгрываешь, доктор? Дай нам поглядеть на твои бицепсы! – Недолго думая Дино ощупал их сквозь ткань, удивившись объему и твердости: откуда ему было знать, что пару лет назад в Неаполе Танкреди начал брать уроки бокса.
Неожиданный удар пришелся ему справа в челюсть и заставил потерять равновесие. Санча завизжала, а незадачливый жених рухнул навзничь – к счастью, прямо в колючий тисовый куст, чьи упругие ветви не дали парню упасть на землю.
– Хватит! Вам обоим должно быть стыдно, – ледяным тоном бросила донна Ада.
Танкреди равнодушно отвернулся и налил себе кофе в чашку лиможского фарфора.
Рассказ Армеллины заканчивался красочным описанием того, как Дино Аликандиа, выбравшись из куста и прижав правую руку к уже начавшей опухать щеке, а левой крепко обняв Санчу, удивленно, даже почти восхищенно произнес:
– Черт возьми! Кто бы мог подумать, что у докторишки такой мощный джеб?
Армеллина вздохнула с облегчением. Но позже, выкладывая на кровать своего «мальчика» свежую ночную рубашку, самым серьезным тоном заявила:
– В этот раз все кончилось хорошо. Но теперь нам действительно пора уезжать. И из Доноры, и из Италии.
11
Случай представился несколько месяцев спустя. После того как в 1929 году от учителей начальной школы потребовали присягнуть на верность не только королю, но и режиму, если они не хотят лишиться работы, профессор Венециани понял, что скоро наступит очередь всех прочих преподавателей, в том числе университетских. Он не желал становиться героем, а тем более мучеником. Его слава давно вышла за границы Италии. Во время конференции в Цюрихе профессор познакомился с директором клиники, предложившим ему работу, а теперь возобновил контакты, заодно поинтересовавшись, не найдется ли места и для его лучшего ученика. Место нашлось. Они успели как раз вовремя: 28 августа 1931 года, когда положение о присяге распространилось на университетских профессоров, Венециани с семьей и Танкреди Бертран с экономкой Армеллиной сошли с поезда на перрон цюрихского вокзала.
Танкреди и Армеллина не возвращались в Италию до 1946 года. А предусмотрительный профессор Венециани и вовсе перебрался в Соединенные Штаты за пару лет до того, как король Виктор Эммануил III под давлением Муссолини подписал Закон о защите расы, вызвав тем самым исход итальянских евреев в великодушную и гостеприимную Швейцарию и затруднив жизнь эмигрантам предыдущей волны.
Все шестнадцать лет отсутствия пасынка донна Ада твердой рукой заправляла делами семьи Бертран-Феррелл. Ей помогал Диего, который, приняв на себя заботы о доставшейся от отца лесопромышленной компании, старался не сотрудничать с режимом, но и в конфликт с фашистскими властями не вступал. Он пользовался всеобщим уважением, хотя больше не за свои личные заслуги, а из-за унаследованных богатств и голубой крови Ферреллов. Немало способствовал процветанию компании и управляющий Гаэтано Арреста, в прошлом воспитанник донны Ады, при поддержке которой ему, несмотря на скромное происхождение, удалось окончить экономический факультет в Альбесе, столице провинции, расположенной километрах в тридцати от Доноры.
По мере того как ее дочери выходили замуж, донна Ада, согласно завещанию их отца, отписывала каждой в приданое по маленькой вилле. Диего женился последним и, несмотря на уговоры матери поселиться вместе с женой на вилле Гранде, предпочел купить квартиру в новом районе города: уж очень его жене не хотелось жить со свекровью. Несмотря на свою молодость, Маддалена Пратези привыкла к полной независимости. Обоих родителей она потеряла в пятилетнем возрасте во время эпидемии испанки, а братьев, дядюшек-тетушек, кузенов и прочих родственников не имела, если не считать престарелых бабушки с дедушкой, которые ее и воспитали, так что к двадцати одному году, получив скромное наследство, была вольна строить жизнь по собственному разумению.
«И потом, – часто повторял Диего, – вилла Гранде не наша,
