Интимная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно
Вдвоем они навещали Донору два раза в год, на летние и зимние каникулы. Отец гордился старшим сыном: тот прекрасно учился, имел отличные оценки по всем предметам и был на хорошем счету у профессоров. Танкреди со своей стороны старался не вмешиваться в ход семейной жизни. К мачехе он относился с уважением, а к младшему брату Диего, которого никогда не называл сводным, и трем родившимся позже сестрам – с любовью и почти отцовской заботой.
Танкреди всегда сопровождал донну Аду на кладбище в Ордале, когда та ездила помолиться у могилы своих родителей и умерших во младенчестве детей. В те годы, несмотря на то что ее мужу было уже за семьдесят, мачеха вечно была в интересном положении или недавно родившей.
Иногда Ада задавалась вопросом, не смущала ли молодого студента мысль о столь активной сексуальной жизни отца. О нем самом, Бертране-младшем, в городе, как мы уже знаем, ходило множество слухов, но ни о каком конкретном любовном приключении или даже простой интрижке никто не знал. Казалось, что, даже вернувшись из Швейцарии, уже взрослым, он жил в совершенном целомудрии или, скорее, умел скрывать свои тайны даже в таком переполненном сплетнями городе, как Донора.
Армеллина утверждала, что, будучи студентом-медиком в Павии, молодой Танкреди тоже жил, как монах, между домом и университетом. По словам экономки, из-за непрерывной работы, бессонных ночей над книгами и походов на вызов к роженицам в самую непогоду он и подхватил чахотку. Дома, рассказывала Армеллина, его всегда ждала вкусная и питательная еда, но он по большей части или попросту забывал пообедать, или перехватывал что-нибудь на ходу, уже выходя за дверь.
В 1914 году, когда отец, в дикой спешке примчавшийся за сыном, увез его в Сондало и написал домой, что тот истощал хуже скелета и что врачи в санатории уже не чают его спасти, Армеллина осталась с ним в горах. В противном случае ей пришлось бы вернуться в Донору, потому что родителей у молодой женщины не было: ее, как явствовало из фамилии, Диоталлеви[52], и как много позже не уставала повторять Лауретта, подкинули к воспитательному дому, где она и выросла. Но Гаддо Бертран не желал ссориться с женой из-за «флорентийской служанки», поэтому заявил, что ему будет спокойнее, если с сыном останется кто-то, кому можно доверять. Он снял небольшое шале на опушке соснового леса, куда Танкреди, если ему станет лучше, мог бы приезжать по воскресеньям. Исцеление было медленным. Врачи, объяснял Гаддо, позволили молодому человеку покинуть горы только через три с половиной года. Танкреди хотел любой ценой окончить университет, но о том, чтобы жить в Павии, не могло быть и речи: слишком сыро для его болезненных легких. Пришлось выбрать Геную, куда недавно переехал профессор Венециани, высоко ценивший молодого человека и предлагавший ему в будущем место ассистента. Из Генуи к тому же легче было добираться в Донору на каникулы.
Диего и все три сестры уже подросли и радостно воспринимали приезды старшего брата, который всегда готов был поиграть с ними, словно сам был еще ребенком. Донна Ада и Армеллина, благодаря краткости этих визитов, обычно заключали вооруженное перемирие. Гаддо Бертран гордился сыном: тот, несмотря на пропущенное время, замечательно сдал экзамены и стал первым на своем курсе. Теперь отец относился к нему как к взрослому, советовался по деловым вопросам, обсуждал газетные статьи, спорил по поводу итальянских и мировых событий тех тревожных лет. Отец и сын с большим интересом и сочувствием следили за первыми шагами Октябрьской революции. Гаддо не раз посещал царскую Россию в поисках леса для своей компании. «Эх, не будь я таким стариком, вернулся бы в Москву да принял бы участие во всем этом обновлении, – говорил он восторженно. – Но ты еще можешь успеть. Подумай только, новый мир! Никаких больше королей, никаких царей, священников, некому командовать!»
Ада представляла, что бабушка в этот момент поджав губы выходила из комнаты (не хлопая, однако, дверью, потому что была настоящей синьорой) и, наверное, ворчала: «Слава Всевышнему, что после рождения Инес я не забеременела еще раз», – муж как раз недавно сообщил ей, что пришла пора покончить с испанскими именами Ферреллов. Следующего ребенка он хотел назвать Владимиром. Или Надей, Надеждой, если бы родилась девочка.
8
В мае 1921 года Гаддо Бертран скоропостижно скончался в возрасте семидесяти четырех лет, оставив пятерых детей, четверо из которых были несовершеннолетними, и вдову чуть за тридцать. Из Генуи в Донору для похорон и вскрытия завещания приехал Танкреди, только что получивший диплом.
Выяснилось, что отец оставил в наследство старшему сыну виллу Гранде, отписав Аде и ее детям прочую недвижимость равной ценности. Но Танкреди не позволил мачехе переехать в другое место, тем более что ему предстояло продолжить работу под руководством профессора Венециани, которому предложили новую кафедру в Неаполе. Он оставил за собой апартаменты на первом этаже с отдельным входом, куда и возвращался пару раз в год, сопровождаемый Армеллиной.
С установлением фашизма, рассказывала Армеллина, жизнь молодого доктора Бертрана стала труднее, хотя в Доноре, где все знатные семьи были связаны кровными узами, политических столкновений в первые годы не происходило – по крайней мере, для аристократов и богатых горожан обошлось без крови. Донна Ада фашистов презирала: не потому, что ей не нравилась их идеология, в которую она не сильно вникала, а потому, что считала их вульгарными, начисто лишенными изящества хамами, о чем не раз говорила внукам. К отсутствию изящества относились черные рубашки, больше подходящие пастухам в горах, и жестокость фашистских бригад по отношению к противникам: джентльмены разрешают споры, не пачкая рук, – через суд или в крайнем случае на дуэли, при помощи шпаги или пистолета.
– Мы не в XIX веке живем! От красных этими зубочистками не защитишься, – возражала ее кузина Долорес.
Среди Ферреллов было много сторонников нового режима, позже ставших партийными функционерами. Донна Ада никогда с ними не спорила, хотя, с другой стороны, политика вообще не женское дело. Ей хватало того, что ее оставили в покое и не мешали воспитывать детей.
Визиты Танкреди, который окончательно выбрал своей специальностью акушерство и успешно практиковал в Неаполе, становились все реже и короче. Донна Ада знала, что он, как, впрочем, и профессор Венециани, отказался вступить в партию, и опасалась, что это навлечет на него неприятности. Но обоих врачей защищала слава настоящих волшебников в лечении бесплодия, сделавшая их любимцами высокопоставленных дам Неаполя, в основном жен или сестер партийных шишек. В Доноре спрос на консультации молодого акушера был столь же высоким, да и гонорары не ниже. Поговаривали, что многие дети «лучших людей» города обязаны своим рождением его мастерству. Кроме того, Танкреди Бертран был богат, а в Доноре это значило больше, чем в Неаполе. С другой стороны, хоть он не соглашался сотрудничать с режимом, никто не мог сказать, что Танкреди как-то связан с оппозицией.
Через год после основания национальной организации «Балилла» леди Аду Бертран-Феррелл вызвали в школу с требованием объяснить, почему ее дети не посещают собраний и не носят форму: Диего – «авангардиста», а девочки – «маленьких итальянок».
Донна Ада никуда не пошла. Поползли слухи, что виновником этого пассивного протеста был не кто иной, как ее пасынок. Поэтому как-то летней ночью молодой доктор Бертран, возвращавшийся с дружеского ужина, обнаружил, что у ворот его ждут три чернорубашечника с дубинками и кастетами, которые взяли его в кольцо и принялись избивать. К счастью, Армеллина, не ложившаяся в ожидании своего Танкреди, услышав шум, распахнула ворота и закричала, что спустит на разбойников собак. Те сбежали. Танкреди отделался двумя треснувшими ребрами, гематомой на лбу и разодранным выходным костюмом, который надел на ужин. В больницу за помощью он, конечно, не обращался, несмотря на настояния мачехи. А Армеллина, поначалу такая смелая, еще долго дрожала от страха. «Совсем потеряла голову, курица глупая, – рассказывала донна Ада внукам. – Ее послушать, так худшее во всем этом деле – драный костюм. Будто Танкреди, с его-то деньгами,
