Поль Феваль - Горбун
Внезапным порывом регент крепко прижал принца к своей груди. Право, до чего же все таки крепка старая дружа!
– Забудем этот разговор, Филипп, – сказал он. – Простите меня, но я исполнял долг. Надеюсь, того, что регент Франции просит у вас прощения с глазу на глаз, вам достаточно; вы не станете требовать, чтобы глава государства принц крови унизился до покаяния, принесенного вам в присутствии свидетелей?
Уклоняясь от прямого ответа, Гонзаго задумчиво произнес:
– Есть раны, которые долго не заживают, ваше высочество.
Голос Гонзаго дрожал, на его глазах выступили слезы. Внезапно распрямившись, он взглянул на стенные часы. Беседа двух Филиппов уже длилась три часа.
– Ваше высочество, – произнес он спокойным тоном, – боюсь, что сегодня утром вам спать уже не придется. В передней полно сановников. Они с нетерпением дожидаются окончания нашей с вами беседы. Их мучит любопытство, каким образом я покину ваши покои, как всегда обласканным, или вы велите надеть на меня наручники и препроводить в Бастилию. Мне тоже это небезынтересно, и потому я прошу оказать мне одну из следующих милостей: либо отправить в тюрьму, где до следствия и суда я буду огражден от людской злобы, либо публично выразить ваше ко мне благоволение, – в нем я сейчас как никогда нуждаюсь, ибо в результате наветов моя репутация подорвана.
Филипп Орлеанский позвонил в колокольчик и приказал вбежавшему слуге:
– Пригласите сюда всех, кто дожидается в передней.
Когда придворные собрались, герцог Орлеанский обнял Гонзаго и, поцеловав в лоб, сказал:
– До свидания, мой друг Филипп, до вечера!
Придворные выстроились в две шеренги, образовав коридор. Когда по нему проходил покидавший спальню регента принц, они поклонились ему до земли.
Глава 3. Три этажа Новой башни в Шатле
Учреждение особой судебной инстанции, получившей название «Пылающая палата» восходит к эпохе короля Франсуа II. Изначально ее назначение состояло в борьбе с ересью. Она обладала чрезвычайными полномочиями. Выносимые ею приговоры были окончательными, обжалованию не подлежали и приводились в исполнение не позднее, чем через сутки с момента оглашения. В конце 70-х XVII века во время правления Людовика XIV процессы, наделенные статусом «Пылающей палаты» проводились в здании парламента. В них преимущественно слушались дела по поводу умышленных отравлений со смертельным исходом.
Во времена регентства название оставалось прежним, но содержание изменилось. Теперь под «Пылающую палату» было отведено несколько просторных зал в здании городского парламента. Здесь по понедельникам и четвергам одновременно слушались несколько дел. Основным предметом разбирательств стали финансовые махинации. Во время общедоступных слушаний залы ломились от посетителей не столько из-за того, что публика переживала за судьбу обвиняемых, сколько потому, что судебная палата была единственным местом, где при проведении открытых ревизий денежных сумм и драгоценностей осужденных можно было получить точные сведения о биржевых и валютных курсах. Несколько позднее, уже после краха системы мистера Лоу, Пылающие палаты городского парламента стали также называть ревизионными палатами. Однако, наряду с теми, что находились в парламенте или в Консьержери, – (их деятельность контролировал государственный секретарь Лё Бланк), существовала еще одна «Пылающая палата» в Большом Шатле на правом берегу Сены.
Первое заседание здесь состоялось в 1716 г. Затем после осуждения Лонгфора Пылающая палата в Шатле прославилась еще несколькими шумными процессами, наиболее памятными из которых были по делу казначея Сольнуа де Сансера, обвиненного в подделке гербовой печати. В 1717 в состав суда входило 5 присяжных и один председатель. Присяжными являлись господа: Бертело де Лабомель, Ардуэн, Аклен де Мэзон, Монтоспель де Грейняк и Гюссон Бордессон – аудитор. Председательствовал маркиз де Сегре. Пылающая палата в Шатле собиралась по королевскому указу на следующий день в точно указанный час. Его члены не имели права отлучаться из Парижа.
По указу его королевского высочества герцога Орлеанского заседание Пылающей палаты было назначено на четыре часа предыдущей ночи. Имя подсудимого и состав его преступления судьям предстояло узнать из постановления об аресте.
В половине пятого утра перед членами трибунала в Шатле предстал шевалье Анри де Лагардер. Постановление об аресте мотивировалось двумя совершенными им преступлениями: похищением ребенка и убийством. Были выслушаны два свидетеля: господа принц и принцесса де Гонзаго. Их показания настолько друг другу противоречили, что палата, обычно выносившая вердикты с полуслова, на сей раз решила отложить заседание на время, пока будут выслушаны показания других свидетелей. В качестве таковых были приглашены господа Пейроль, Кокардас и Паспуаль.
Господин Гонзаго побеседовал с каждым из пяти присяжных и с председателем. Требование королевского адвоката пригласить похищенную девушку в суд исполнено не было, так как господин Гонзаго пояснил суду, что дочь Невера находится под влиянием обвиняемого, что в связи с делами по похищению детей герцогов или пэров считалось обстоятельством, отягчающим вину.
Все было готово к тому, чтобы Лагардера препроводить в Бастилию, в ту ее часть, где совершались ночные казни.
Но из-за возникшей отсрочки было решено временно поместить его в ближайшую тюрьму, что находилась по соседству с залой суда с тем, чтобы он был у судей под рукой.
Его темница находилась на четвертом этаже Новой башни, называющейся так потому, что мсьё де Жокур завершил ее перестройку в последние годы правления короля Людовика XIV. Башня находилась в северо западной части крепости. Ее узкие бойницы выходили на набережную Сены. Она занимала приблизительно половину площади, что некогда принадлежала Маньской башне, развалившейся в 1670 году, от руин которой крепостной двор в описываемую эпоху все еще не был очищен. Здесь, как правило, ненадолго заточали преступников перед отправкой в Бастилию. Возведенное из легкого красного кирпича строение контрастировало с угрюмыми серыми донжонами по соседству. На уровне третьего этажа к башне примыкал подъемный мост, соединявший ее со старыми постройками. Он представлял террасу, проходившую вдоль окон судебной канцелярии. Камеры или, точнее карцеры одиночки содержались вполне опрятно, как большинство городских построек того времени. Полы были выстланы нетолстыми шлифованными известняковыми плитами. Заключенные обычно находились здесь недолго, и потому эти изоляторы мало походили на тюремные темницы. Единственным, что определяло помещение как тюрьму, были металлические двери с тяжелыми замками.
