Поль Феваль - Горбун
Изобразив недоумение, Гонзаго долго в молчании взирал на регента, и наконец, многозначительно улыбнувшись, произнес:
– Выходит, то, что мне говорили, правда, ваше высочество?
– Не имею представления, о чем вам говорили.
– О «жучках», способных, побывав в каком-нибудь доме, в мгновение ока, неизвестно каким образом и когда, нажужжать в уши вашего высочества разных небылиц, которые не стоят выеденного яйца, но которые, если на них обратить внимание, отвлекают мудрого монарха от важных дел, или желанного отдыха, а также необоснованно пятнают чью-то репутацию, в данном случае мою.
– Давайте оставим в покое монаршую мудрость и на время забудем о вашей безупречной репутации, принц. Говорите, – я слушаю.
– Если это приказ, то я подчиняюсь, ваше высочество. В то время, когда вчера вечером я находился у вас, банкет в моем доме вышел из разумных пределов. Подвыпившие молодые дворяне и коммерсанты высадили дверь в моих апартаментах, где находились две девушки, которых я наутро намеревался обеих представить мадам принцессе де Гонзаго. Нет нужды пояснять, кто был инициатором этого безобразия. Словом, он начал, и его поддержали. Потом между Шаверни и лже горбуном состоялся поединок, кто больше выпьет вина. Победитель в награду должен был получить руку юной гитаны, той что претендует на имя мадемуазель де Невер. Возвратясь из Пале-Рояля, я застал Шаверни в пьяном беспамятстве спавшего на полу, в то время как победитель горбун, он же Лагардер, он же Эзоп II, он же Иона, он же Вакх, он же синьор дон Луис де Синселадор, он же Рике Чубчик обнимал свою любовницу. Был составлен суррогат брачного контракта, который все подписали и даже кто то подделал мою подпись. Не очень, правда, искусно, потому как разница почерка бросается в глаза, но факт есть факт.
– Позвольте, но вы недавно заявили, что Шаверни был на стороне Лагардера. Как же он… – начал было регент.
– Именно так, выше высочество, – с полуслова понял вопрос Гонзаго, – разумеется, не с оружием в руках. Просто по его милости я лишился двух надежных клинков, один из которых, к тому же потом обратился против нас. Дело было так. Увидев до какого состояния напился Шаверни, я попросил Пейроля и Носе отнести его домой. Пейроль при этом оставил свой тяжелый боевой клинок, прислонив его к часам, и негодяй, сбросив личину горбуна, как раз в отсутствие хозяина им и воспользовался.
Регент неотрывно смотрел на Гонзаго, пытаясь взглядом проникнуть в самую глубину его души. Тот выдержал отчаянную баталию. Входя в спальню герцога Орлеанского, принц знал, что его друг и покровитель встретит его с определенной строгостью, но он не мог предположить, что разговор получится столь затяжной и мучительный. Все его изящно скомпонованные выдумки, все нагромождение правдоподобного вранья являлось на три четверти импровизацией. При этом Гонзаго ухитрялся не только выставить себя бескорыстным рыцарем истины, но заодно предупредить показания троих свидетелей: Шаверни, Кокардаса и Паспуаля, которые могли выступить на суде против него.
Регент искренне любил этого человека со всей нежностью, на которую способна мужская дружба с юных лет. Как ни странно, это обстоятельство теперь осложняло положение Гонзаго. Герцог слишком хорошо знал принца, знал, насколько он умен, хитер и ловок. Если бы Филипп Орлеанский допрашивал не Гонзаго, а кого-то другого, то наверняка уже давно бы тому, другому, поверил. Но с принцем все обстояло сложнее. Герцог не кривил душой говоря: «Докажите, Филипп вашу невиновность, и вы увидите, друг я вам, или нет. Горе врагам оправдавшегося Гонзаго!» Но при этом регент очень хотел, чтобы Гонзаго оказался, именно оказался, а не показался невиновным. Филипп Орлеанский хотел иметь чистую совесть перед памятью Филиппа де Невера, которого когда-то любил не меньше, чем принца де Гонзаго. Сейчас Филиппу Орлеанскому надлежало восстановить долго попираемую справедливость: – найти, – (если тот окажется жив), – покарать убийцу де Невера, и вернуть имя и права наследства его настоящей дочери.
– Филипп, – произнес он после некоторого колебания, – Господь свидетель тому, как мне хотелось бы сохранить друга. Тем не менее, прошу вас ответить еще на один вопрос. Он будет последним. Что это за странная история об итальянском графе Аннибале Каноцца?
Внезапно Гонзаго побледнел. Лицо его сделалось каменным. Немного помолчав, он наконец сухо ответил:
– Ваше королевское высочество, мой кузен Каноцца умер от сердечного приступа в то время, когда мы с вами вдвоем путешествовали по Италии. Вы вместе со мной присутствовали на похоронах в его фамильном склепе во Флоренции. Я чистосердечно ответил на все ваши вопросы, однако прошу вас не заходить слишком далеко. В конце концов всему есть предел. В чем бы меня не подозревали, в чем бы не обвиняли, я не опущусь до того. Чтобы комментировать россказни «жучков», нажужжавших в ваши уши разные небылицы об отравленных фруктах и цветах, в бутоны которых налита смертельная acqua toffana. Сегодня утром мой Пейроль сказал: «Ваша светлость, враги задумали вас погубить, они говорили с его высочеством регентом так, чтобы все дремучие грехи старой Италии пали на вас!»
Ваше высочество, если вам угодно, чтобы для своего оправдания я давал объяснения по поводу обвинений такого рода, то лучше признайте меня виновным. Необоснованность этой низменной клеветы настолько очевидна, вся эта несусветная чушь вызывает во мне такое отвращение, что я не стану говорить даже, если этого потребуете вы, даже если меня подвергнут пытке. А потому в заключение могу лишь доложить. Перед вами налицо следующие факты: во-первых – Лагардер отдан в руки правосудия вашего королевского высочества, во вторых – обе девушки находятся в покоях госпожи принцессы, и наконец, в третьих – у меня в сейфе в запечатанном конверте хранятся документы, – листки, вырванные из регистрационной книги приходской церкви де Келюсов. Вы – глава государства. Имея в распоряжении все перечисленное, совсем нетрудно установить истину, и потому не без оправданной гордости могу заявить: «Это я озарил светом истины непроглядные потемки лжи!»
– Истина обязательно восторжествует! – сказал регент. – Я сам буду председательствовать на сегодняшнем фамильном совете.
Словно не в силах сдержать радости, Гонзаго просиял улыбкой. Порывисто пожав ладонь герцога двумя руками, он воскликнул:
– Именно для того, чтобы попросить вас об этом я сюда и шел. От себя лично, а также от имени человека, которому я посвятил большую часть моей жизни, безмерно благодарю, ваше высочество! А теперь позвольте вам принести мои извинения за то, что, подчиняясь излишней чувствительности, (что ни говори, я все-таки итальянец), возможно, говорил с вашим высочеством слишком дерзко. Еще раз прошу в этом меня простить. Как бы то ни было, вскоре прозвучит приговор, и я подвергнусь суровой каре. Сегодня вечером на семейном совете Филипп Орлеанский и Филипп де Гонзаго наверное увидятся в последний раз…
