Ирина Измайлова - Троя. Герои Троянской войны
Почувствовав наступившую во дворе тишину, Меланто сердито оглянулась и, понимая, что с ней не особенно хотят разговаривать, бросила:
— Нажарьте яиц гостям! Им надоело с утра до вечера лопать свинину и баранину с тощими маслинами и луком!
— Что поделать! — спокойно проговорил мясник, смуглый, коренастый раб с мощными крепкими руками. — По нашим садам не бродят жирные цесарки, и коров на наших пастбищах мало. По крайней мере, царское стадо господа гости уже наполовину сожрали. А еще погостят, так и овец со свиньями не останется. Будем надеяться, что все же вернется наш царь. У него как-то всегда все находилось и всегда все было. Он, может, придумает и угощение, достойное своих славных гостей, которым у него в доме так понравилось.
Темные глаза Меланто, толсто подведенные углем, злобно блеснули.
— Вот я расскажу про твои речи, Курий! Думаю, ты дождешься плетей!
— Это от кого, Меланто, ну-ка скажи! — мясник резко отставил в сторону здоровенный рубак и, уперев руки в бока, подошел к рабыне. — Кто здесь смеет наказывать рабов, кроме нашей госпожи-царицы? Да пускай хоть один из тех, кто сейчас собрался в зале, чтобы в очередной раз налопаться и напиться чужой еды и чужого вина, пускай хоть один попробует меня тронуть! Я сам им бока наломаю, поняла! Клянусь Зевсом, защитником домашнего очага, мы пока что на Итаке, а не в каких-нибудь диких землях, где вообще нет законов! Иди, иди, скажи своим любимым гостям, что раб Курий, который одним ударом разрубает половину свиной туши, будет рад, если кто-нибудь из них захочет с ним подраться. Я обязан защищать имущество моих царя и царицы, а я — тоже их имущество и не позволю принести урон моим хозяевам. Так и передай.
Меланто не решилась ничего ответить. Она только пожала плечами и, резко развернувшись, ушла. Курий сплюнул ей вслед и снова взялся за свой рубак, а стряпухи отпустили вслед ушедшей пару-другую смачных бранных слов, правда, не особенно громко…
В это время Пенелопа одна, без помощи служанок, причесалась, обвив свои пепельные косы вокруг головы и украсив их ажурной диадемой из резной кости, со вставленными в нее темными агатами. Эти агаты были цветом точь-в-точь, как ее глаза — карие, большие, глубокие, казавшиеся еще темнее из-за того, что всегда прятались в густой тени полуопущенных, очень длинных и пушистых ресниц. Кроткий, как будто безмятежный взгляд этих глаз вместе с нежной бархатистой кожей щек и слегка вздернутым озорным носиком делали Пенелопу похожей на девочку — в свои тридцать семь лет она выглядела, по крайней мере, лет на десять моложе.
Умываясь над большим глиняным тазом, царица увидала в дрожащей глубине воды свое отражение и улыбнулась… если сейчас Одиссей вернется, он, может быть, еще узнает ее. Все говорят, что она изменилась мало. Может быть, именно потому, что ее жизнь остановилась, обратившись в это самое бесконечное ожидание…
Донесшиеся снизу громкие грубые голоса и выкрики разрушили ее спокойствие. День начинался новой пирушкой незваных гостей в главном зале дворца, в той зале, где двадцать один год назад праздновали свадьбу, ее и Одиссея. Теперь там что ни день наедались и напивались женихи со своими приятелями и своими слугами.
— Они уже не ждут до вечера! Рабы уже с утра потащили им бочонок вина! Как только властительный Зевс терпит эту бесстыжую свору?!
С этими словами в комнату царицы вошла старая Эвриклея, до того отсыпавшаяся в соседнем покое после их с Пенелопой ночных трудов. Шумный завтрак женихов разбудил верную рабыню.
— Да падет на них проклятие! Да будут их дома разорены, как наш из-за их нашествия! Они не чтут богов и не уважают людских законов! Им бы свиней пасти на равнине, а не корчить их себя знатных и благородных людей… Они…
Слова рабыни прервал громкий крик, раздавшийся на лестнице, что вела снизу, из залы, в покои царицы:
— Пенелопа! Блистательная Пенелопа, покажись своим гостям! Мы хотим знать, как подвигается твоя великая работа? Как твое покрывало?
Это был голос Алкиноя, и в нем звучала уже не просто насмешка, но и затаенная угроза.
— Еще немного, — прошептала Пенелопа, — и они посмеют сюда войти. Как думаешь, Эвриклея, скоро ли они решатся?
— Думаю, скоро! — резко проговорила рабыня. — Думаю, они бы давно это сделали, да еще побаиваются, что об этом узнают жители города и всего острова. Чего будут стоить мужчины, если ворвутся в покои царицы? Но, поверь, моя голубка, ждать недолго — они от злости готовы на любую подлость!
— Пенелопа! — второй голос, мягкий и вкрадчивый принадлежал афинянину Лейоду. — Покажись нам, своенравная царица! Сколько еще это будет длиться? Мы не хотим садиться за стол, покуда не пожелаем тебе доброго утра и не узнаем, наконец, что хотя бы на пол-локтя твое покрывало увеличилось…
Они оба ожидали ее на нижней площадке. И оба, по крайней мере, так ей показалось, были слегка навеселе.
«Прежде они начинали пить хотя бы с обеда!» — подумала царица и поймала себя на том, что смотрит на обоих мужчин с почти откровенной ненавистью.
— Мое покрывало вновь уменьшилось почти на столько, на сколько удалось соткать за день! — произнесла она, пытаясь говорить с сожалением. — Вчера я снова приносила жертвы Афине Палладе и просила ее помочь мне завершить работу, но великая богиня не внемлет моим просьбам. Должно быть, богам неугодно мое вторичное замужество. Или… или они не хотят его, зная, что муж мой жив.
Последние слова Пенелопа против воли произнесла резко, и увидела на лицах женихов ярость.
— Он не может быть жив, царица! — злобно проговорил Алкиной. — И не боги, а ты сама — причина «вечно ткущегося» покрывала. Мы не такие ослы, чтобы поверить в твои сказки!
«Как удивительно, что такое красивое лицо может быть так безобразно!» — думала Пенелопа, спокойно глядя в глаза молодого человека.
Алкиной был и в самом деле красив. Высокий, мощно сложенный, с тонким смуглым лицом, он больше походил на южанина с Крита или из Микен, чем на итакийца. Он очень коротко подстригал свою иссиня-черную бороду, и она, точно наведенная кисточкой полоска, подчеркивала его резкие, но правильные черты. Лейод был совсем другой: среднего роста, немного тучный, безбородый, с полным холеным лицом, он казался неизменно добродушным, хотя, как часто думалось царице, был куда хитрее и коварнее Алкиноя.
— Верить или не верить воле богов, твое дело, Алкиной! — твердо сказала Пенелопа, поправляя на плече серебряную застежку. — И в любом случае, я буду ждать возвращения моего сына из Эпира — я же должна знать, что за человек, появившийся там, называет себя Одиссеем…
