Ирина Измайлова - Троя. Герои Троянской войны
Он замолчал, казалось, пораженный какой-то внезапной мыслью. Потом вдруг быстро взглянул на Пентесилею, сидевшую вплотную к Ахиллу и в это время перебиравшую у себя на коленях содержимое египетской аптечки: Ахилл собирался поменять повязку на ране Телемака и велел жене достать мазь от воспаления и медовый пластырь. С сосредоточенного лица амазонки базилевс перевел взгляд на своего сына.
— Скажи-ка, Телемак, — спросил он, — а среди этих «героев», что так нагло заняли наш дом, много настоящих силачей? Ну, таких, чтобы, скажем, пальцами согнуть медный наконечник стрелы, чтобы взвалить на плечо бочку с парой медимнов[66]вина и пронести ее хотя бы десяток шагов?
Телемак покачал головой.
— Нет, отец. Некоторые из них, даже многие, действительно люди сильные и ловкие, в состязаниях они будут не последними. Но чтобы гнуть наконечники или таскать такие бочки… Если ты собираешься вызывать их по очереди на поединок, то, мне кажется, ни один не устоит. Да что там, не устоит! И самого первого удара не выдержит. Только они на это не пойдут.
— Не сомневаюсь! — засмеялся Одиссей. — И не много ли чести… Слушай, сын, они ведь думают, что убили тебя, так?
— Наверное, так.
Глаза Одиссея грозно блеснули.
— Ну, так ты явишься во дворец и разочаруешь их! Только надо дождаться, чтобы зажила твоя рана. Дня три-четыре хотя бы. Гектор, мне не хотелось бы вас здесь задерживать… Я знаю, как ты спешишь к жене, но…
Гектор нахмурился.
— Придется нам с ней еще подождать. Впрочем, мы можем поступить умнее. Неоптолем, что, если я попрошу тебя утром отплыть в Эпир? Во-первых узнать, что за самозванец появился там и выдает себя за Одиссея, а во-вторых… Нет, это во-первых! Чтобы она знала. И наш сын…
Бледность, разлившаяся по обветренному лицу Неоптолема, была единственным проявлением смятения. Голос его не дрогнул.
— Я с радостью выполню твою волю, дядя. Но оставлять вас с отцом, когда, быть может, предстоит битва, мне бы не хотелось.
— Надеюсь, битвы не будет, — возразил Гектор. — И потом, не позорь нас! Их же не более пятисот человек, и это не лестригоны. К тому же я прошу тебя уехать еще по одной причине: ты царь соседнего с Итакой царства, и твое появление вместе с Одиссеем могут понять как… словом, если дойдет все же до столкновения, то это могут истолковать неправильно. Поедешь?
— Хорошо, — справившись с собой, согласился Неоптолем. — Но корабль у нас один.
— У Одиссея, надеюсь, найдется для нас судно и гребцы, — сказал царь Трои, улыбнувшись. — Да, Одиссей?
— О, хоть пять кораблей дам, если только верну их! — расхохотался Одиссей. — А теперь нужно придумать, где бы дня на три скрыться нам, то есть нам, оставшимся, чтобы никто на острове не подозревал, что мы здесь… Телемак, кузнец по имени Овмий[67] все так же живет в четырех стадиях от этой бухты?
Юноша кивнул.
— Это прекрасно! Сколь я помню, он верно служил еще моему отцу. И, думаю, к нему нам пойти всего надежнее и всего удобнее. Кстати, для нашего… для моего замысла понадобятся и надежные доспехи, а они есть не у каждого из нас. Что же — туда и отправимся. И вскоре все решится.
Глава 5
Пенелопу разбудило солнце. Десяток солнечных зайчиков просыпался сквозь густую листву, запрыгал по лицу и векам спящей царицы, и она открыла глаза. Ее кровать стояла словно посреди маленькой рощи — ароматные ветви черного тополя со всех сторон окружали ложе, обитое по бокам кожей и прочно вделанное в развилку мощного дерева. Оно, росшее когда-то из земляного пола небольшого дворца, теперь поднималось крепким стволом посреди квадратного промежутка, оставленного меж каменных плит, которыми этот пол покрыли. Тополь растет быстро, и за двадцать с небольшим лет дерево поднялось к потолку, его пропустили, разобрав потолок, и оно оказалось на втором и последнем этаже дома, неся с собою все вверх и вверх кровать, над которой вместо полога клубилась все более пышная листва.
Одиссей сделал эту кровать для себя и своей юной жены, когда двадцать один год назад привез ее из Спарты на Итаку и своими руками, с помощью нескольких рабов, достроил и увеличил дом своего отца Лаэрта. Ему нравился тополь, росший прямо в спальном покое, и он не стал его рубить. Он лишь срезал несколько ветвей в широкой развилке и устроил в ней свое брачное ложе. Пенелопу это привело в восторг — ее ничуть не смущала простота и, по сути, бедность мужнего дома, зато во всем, что она в этом доме видела и находила, чувствовалось воображение и живая изобретательность ее молодого мужа. Ей нравилось думать, что и эта необычная кровать будет подниматься все выше и выше, вместе с ветвями тополя, вместе с нею и с Одиссеем, вознося все выше и выше их радость, их любовь.
И кровать поднималась, поднималась неуклонно, но последние без малого восемнадцать лет Пенелопа спала на ней одна. Одиссея не было рядом, и шорох густых ароматных ветвей лишь дразнил ее, напоминая о горячих объятиях посреди этой крохотной рощи, о могучем теле богатыря, который так нежно любил ее, которого всеми силами души любила она. Его не было, и все, все кругом, все, кто жил в этом доме, все, кто сюда приходил, были уверены, что он умер и никогда не вернется… Только три существа во всем доме верили еще в возвращение Одиссея. Первым был Аргус, старый-престарый пес, которого когда-то Пенелопа щенком привезла из Спарты. Он был прежде веселый и озорной, и Одиссея, тоже веселого и всегда к нему доброго, любил больше всех на свете. Когда царь Итаки уплыл на своем корабле к берегам Троады, Аргус затосковал и с тех пор каждое утро бегал из дворца в гавань, где часами бродил по причалу, ожидая возвращения хозяина. В последнее время ему стало тяжело ходить, он начал прихрамывать на одну лапу, но продолжал совершать свои походы, и все понимали, что верный пес будет ждать хозяина, пока не издохнет… Вторым был черный тополь: ночами Пенелопе казалось, что ветви дерева шепчут ей слова утешения, и что дух прекрасного дерева уверяет ее в обязательном возвращении мужа, советует ждать и никого не слушать… Третьей была она сама, и она верила, возможно, сильнее и тверже, чем старый Аргус. Ее сердце ни разу не дрогнуло и не усомнилось — она ЗНАЛА, что Одиссей жив.
Впрочем, царица была уверена, что верит в возвращение царя и ее сын Телемак. Он много раз говорил, что, скорее всего, ожидание уже бесполезно и надо смириться с неизбежным, но она видела, что сын просто пытается подавить в своей душе отчаяние — не зная отца, по сути, и не видав его, юноша любил Одиссея всеми силами души. Кроме того, будучи воспитан матерью, чувствуя и понимая ее состояние, он отлично знал, что для нее вера в возвращение Одиссея — смысл жизни, единственное, ради чего она дышала, думала, ходила по земле. Телемак вырос, Пенелопа исполнила свой долг матери, и теперь она жила лишь мыслью о встрече с мужем.
