Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)
Когда служанки ушли, я спросил у Федры о здоровье Акаманта, которого только что видел мирно спящим, а потом о ее собственном. Она отвечала, что чувствует себя неплохо, несмотря на то что ей докучают головные боли, приносящие с собой усталость. Я сказал, что Ипполит волнуется за нее. Тут Федра села, расхохоталась, осмеивая его врачебные устремления, и спросила:
– А что, собственно, он сказал?
– В Трезене над ним не смеются, – отвечал я. – Там народ говорит, что руки его исцеляют.
– Это им кажется. А что он говорил?
Я пересказал наш разговор. Слушая, Федра напряглась в кресле, а потом вскочила, обернув шаль вокруг себя.
– Почему это я разрешаю ему такую наглость? – кричала она. – Раз этот юнец ставит себя надо всеми, неужели я позволю ему распоряжаться в собственном доме? Куда это делась моя гордость?
Она буквально визжала и тряслась всем телом. Я еще не видел Федру в таком гневе. Я решил, что у нее месячные, и отвечал мирно: парень, мол, сказал так не со зла.
– Не со зла? Откуда ты знаешь? Нет, за этим что-то кроется. Почему он хочет, чтобы меня отослали? Он хочет, чтобы обо мне и о сыне забыли, а он стал на первое место в глазах народа.
– Ты ошибаешься.
Страхи ее опоздали, ирония ситуации едва не заставила меня усмехнуться. Но я молчал – передо мной была дочь Миноса.
– Ты ведь знаешь, что он уже сделал свой выбор.
Но она все еще трещала о его гордости и холодности; прежде я не знал за ней столь вздорных поступков. Я пожалел, что привез ее сюда и позволил развиться ее честолюбивым устремлениям. Но только глупец пытается спорить с женщиной в ее пору. Я ушел – ночь была еще молода – и отыскал себе другую подругу.
На следующий день Ипполит взял юного Акаманта в Фалернскую бухту нырять и купаться. Они вернулись обратно, сверкая бронзовыми телами, после жаркого дня на коже остались частицы соли. Увидев их вместе, я подумал: Акамант будет полагаться на брата во всем. Ипполит будет править, только не называясь царем. И подумал еще, что это будет за жизнь для такого, как он, человека. Того же может достичь шлюха или старый лукавый сводник. Но царь предстает за свой народ перед богом, а сама власть – это лишь шлак, в котором нет золота.
Примерно тогда Ипполит и спросил меня:
– Отец, а что за человек этот Менесфей? Чего он хочет?
– Чего он хочет? – переспросил я. – Хорошо думать о себе самом. Поэтому он трудится и не допускает ошибок. Полезный человек, из него выйдет хороший посланник, если сумеешь не позволить ему совать нос в дела.
– Ты вспомнил о Халаях, – проговорил он.
Там случился спор из-за земли, и я отправил Менесфея переговорить с вождями.
– Ох, – отвечал я, – он наметил великое собрание всех племен, чтобы все могли произнести речь друг перед другом и мной. Тут, конечно, каждый извлек бы из прошлого все старинные обиды. К полудню дело дошло бы до смертных оскорблений, к закату перешли бы к угрозам, первая кровь пролилась бы на пути домой. Ну а потом их хватило бы еще лет на десять. Я так и сказал Менесфею и, выслушав его, немедленно отправился туда один, без всякой суеты переговорил со старейшинами и добился согласия. Каждому пришлось чем-то поступиться, но народ-то как раз и выиграл: селян ждал бы голод, если бы в усобице сожгли их урожай. Возможно, Менесфей ожидал от схода чего-нибудь и для себя; однако нам полагалось в первую очередь заботиться о халайцах.
– И чего же он добивался? – спросил Ипполит. – Наверно, хотел всех разозлить. Он всегда злится, только я не знаю зачем.
Я задумался, потому что Ипполит никогда не заводил речь о подобных вещах.
– Ссора не принесла бы ему никакой выгоды.
– О нет, не выгоды. Он очень прямолинеен. И что бы ни делал, должен в первую очередь оказаться довольным собой. Наверно, злость помогает ему. А ты не заметил, отец, что, если кому-нибудь не везет, Менесфей этого не заметит, как бы тот ни страдал? Он жалеет только обиженных; начинать ему всегда приходится с гнева.
– В детстве отец бил его, – проговорил я. – Лупят многих, но почему только один Менесфей не может забыть об этом? Что ж, в конечном счете он легковесен и ни на что хорошее не годится.
Так бывало часто, когда мы говорили о делах. Нельзя сказать, чтобы Ипполит сделался более проницательным, чем в детские дни, однако он видел насквозь любую интригу, способную запутать более проницательного человека, но не замечал козней. Что там, ненавистникам не за что было зацепить его, лишенного алчности, зависти и тщеславия. Да. Он был похож на человека, которого бог сделал неуязвимым, кроме того места, что оказалось в руке бога, когда он держал его. Но все становится ясным только потом.
Спустя день или два мне сообщили, что царица больна.
Из сочувствия к ней мне пришлось отложить свои дела, но я был раздражен. Федра получила разрешение уехать, поскольку Афины явно не подходили ей; она задержалась в городе только потому, что не хотела оставлять Акаманта со мной и с его братом. А мальчишка и без того слишком был привязан к ее юбке, он нуждался в мужском обществе.
Когда я пришел к ней, все занавеси были задернуты; Федра лежала в багровом полумраке с влажным полотенцем на лбу. Служанки то и дело меняли его на свежее, намоченное в холодной воде. В комнате стоял густой запах сладких критских благовоний.
Я спросил у Федры, что ей посоветовал врач.
– О, я просто не выношу его; ничего не может сделать с моей головной болью, а все сидит здесь и разглагольствует, пока у меня не начинает раскалываться затылок.
Она повернулась, понюхала из рук служанки ароматический шарик и устало смежила глаза. Я уже направился к выходу, когда она открыла их и сказала:
– А еще и Акамант сводит меня с ума – целый день твердит: «Пошли за Ипполитом. Ах, пусть он придет, пусть придет». Я знаю, он ничем не сумеет помочь мне, но покоя не будет, пока ты сам не увидишь все своими глазами. Пусть он явится сюда со своими исцеляющими ручищами, и все закончится.
– Он придет, – обещал я, – если ты сама пригласишь его. Но зачем ты этого хочешь? Ипполит только еще более рассердит тебя.
Я полагал, что Федра хочет выставить его дураком, излить на него свое раздражение. Сбросив влажную ткань со лба и потянувшись за новым полотенцем, она сказала:
– Да-да, но мне так надоели все эти россказни о нем, что я не успокоюсь, пока он не побывает у меня. Пришли его сюда; пусть это чушь, но тогда потом я хотя бы засну спокойно.
Я отыскал парня в конюшне, где он занят был разговором о лечении лошадей со старым конюхом; оба склонились над загнившим копытом, лошадь обнюхивала его шею. Когда я отвел сына в сторону и все рассказал, он ответил:
– Хорошо, отец, пусть будет так, как ты хочешь, но, на мой взгляд, наверху особой удачи не будет, не то что здесь, в конюшне. Лошадь доверяет мне, а без этого бог не может снизойти.
