Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)
Да, думал я, конечно, он слышал об этом. Та, которой он служит, не каждый раз является девой и любит, чтобы перед ней курили разные благовония. А сын мой больше похож на мужа, чем многие из тех, кто называется этим именем. И однажды невеста скажет ему: «Неужели мой алтарь так и останется холодным?»
Выдалась прекрасная светлая ночь. Мисты разделись – и мужчины и женщины – и, не выпуская из рук факелов, вступили в море, завершая омовением обряд очищения. Прежде они смывали с себя кровь мертвого царя. Даже тогда обряд был строг и пристоен; весь мир знает, сколь торжественным он сделался ныне. Долгое время факел в руках жреца шествовал первым, потом его миновал, отражаясь в воде, факел в руках более рослого мужа, способного зайти глубже. Где-то посреди трепещущих огней была Федра; ей, находящейся под защитой доброй богини, не страшна была никакая беда.
Огни погасли. Наступила долгая пауза, пока все одевались. С цитадели я видел под собой лишь шевеление огней во мраке, они вступали в священный теменос,[133] где все щели были заложены камнями, чтобы сохранить мистерию в тайне. Над глубоким молчанием возвысился напев, сладкий и полный горя. Я находился слишком далеко, чтобы слышать молитвы. Ночь вернулась вместе с молчанием, ощущая торжественность мгновения, где-то взвыл пес – собаки так делают всегда, – затем смолк и он.
Было время смерти (большего я не скажу; дважды рожденные поймут меня), и мысли мои обратились к мертвым. Сердце мое вновь умерло вместе с нею. Наконец в глубинах земли тяжким голосом тьмы прогремел гонг, погружая своим голосом в трепет даже далеких слушателей. Меня он не мог повергнуть в ужас, но, не принося страха, не даровал и надежды.
А потом пришел чистый свет, безмолвное чудо, радостный стон толпы и за ним гимн. Заново зажженные факелы мотыльками вылетали из пещеры, началась пляска. Я следил за ее ритмом, неизменным, как движение звезд, пока горы не окрасил рассвет. А потом повел народ вниз, чтобы встретить мистов и отвести их домой.
Когда едва взошедшее солнце бросило на море в сторону Афин искристую дорожку, они встретили нас на берегу в новых белых одеяниях, увенчанные пшеничными колосьями и цветами; те, кто опасался посвящения, были рады, что оно осталось позади; другие же ликовали, словно им достался блаженный удел в стране за Рекой. Я поглядел на молодежь, отыскивая возглавлявшего ее сына: мне думалось, я увижу его дремлющим на ходу, еще погруженным в свои видения. Но он восторженно озирался вокруг, словно бы все, на что падал его взгляд, было ему близко и дорого. На лице Ипполита лежали великий покой, за которым пряталось удивление, и нежность, которой хватает и половины улыбки. Представьте себе взрослого, следившего за неловкой и торжественной детской игрой и обнаружившего в ней неведомую для младших красоту и смысл, вовсе недоступный младенцам. Примерно таким он и казался.
Я произнес обрядовое приветствие, жрецы дали ответ. Наступило время, когда мистам полагалось разрешиться от поста среди друзей. Когда Ипполит приблизился ко мне с улыбкой, черная тень вдруг затмила солнце. Ворон, слетевший с высоких утесов, чтобы проведать равнину, замер над нами. Он парил настолько низко, что видно было, как отливает его грудь багрянцем, словно эмаль на драгоценном мече. Люди перекликались, показывая друг другу на явное предзнаменование. Но радостный и счастливый парень просто смотрел вверх, ничего не замечая, насколько это было видно, кроме красы изогнутых в парении крыльев. Птица нырнула ниже, и он протянул к ней руку, словно бы в знак приветствия; скользнув почти над его пальцами, ворон повернул к морю в сторону Саламина.
Я следил за ним, ощущая тревогу, пока шум среди женщин не отвлек меня. Там оказалась Федра – поникнув головой, она лежала на чьих-то руках. Ей дали вина. После поста, ночной ходьбы и вселяющих трепет обрядов одна или две женщины обязательно падают в обморок по окончании мистерий. В том году таких было четверо, и я не стал обращать внимание на случившееся.
Глава 19
Вскоре после того Акамант однажды утром появился бледным, под глазами его залегли синяки. Я спросил, как он себя чувствует, и Акамант ответил, что лучше не бывает. Но мать его сказала, что ночью впервые за последние годы с ним случился припадок удушья.
– Пошлю за доктором, – сказал я, думая о том, что наследнику моего царства не подобает обнаруживать не только душевную, но и телесную хрупкость. – Но тем временем будет неплохо, если сперва его посмотрит брат. У Ипполита сегодня много дел; завтра утром он отплывает домой, но ему уже случалось помогать мальчику.
Я послал за ним. Ипполит прощался с друзьями и явился воистину пропитанный их любовью, словно ароматом лета. Она могла погубить его, эта власть над другими людьми, которую легко было превратить в господство. Приходила любовь, и он расцветал – этого было довольно на день. Но когда урожай созревал, он раздавал его без всякой выгоды для себя.
Побыв какое-то время с Акамантом, он вернулся назад задумчивым и уселся возле моего кресла. Он бы сел на корточки, как слуга, не пододвинь я ему вовремя табурет. Не из смирения, но по беззаботности, которую может позволить себе муж ростом в шесть футов и три пальца. Говорил он просто – как добрый пахарь, разговаривающий с быком.
– В последний раз Акаманта так крутило, потому что у него пятно на душе. Небольшое, как открыл ему Аполлон, но оно мешало проходить воздуху внутрь. На сей раз, как ни жалко, он не стал говорить, но я думаю, что дело в том же самом. Мать его выглядит хуже, чем перед Элевсиниями, ты не замечал этого, отец? Возможно, она тоскует по Криту.
– Наверно, – отвечал я. – Придется спросить ее. Только я пока не понимаю, как этот мальчик поведет за собой воинов на поле брани. Ему надо бы занять у тебя сил. Но Акаманта расстраивает завтрашнее расставание.
– О, я сказал ему, что задержусь на день-другой, если получу от тебя разрешение. Можно ли послать гонца на корабль, отец?
Тем вечером я направился в комнату Федры, после мистерий она старалась пореже выходить из нее. В первую ночь Федра сослалась на усталость, но у меня была моя сицилийка, и я не настаивал, она тоже молчала. Когда я вошел, Федра быстро подняла взгляд и велела принести ей шаль. Мне она показалась похудевшей и разрумянившейся – словно от лихорадки – и напряженной, как будто бы из-под гребня ее могли вот-вот посыпаться искры.
Когда служанки ушли, я спросил у Федры о здоровье Акаманта, которого только что видел мирно спящим, а потом о ее собственном. Она отвечала, что чувствует себя неплохо, несмотря на то что ей докучают головные боли, приносящие с собой усталость. Я сказал, что Ипполит волнуется за нее. Тут Федра села, расхохоталась, осмеивая его врачебные устремления, и спросила:
