Машина знаний. Как неразумные идеи создали современную науку - Майкл Стревенс
И так обстоят дела во всем научном мире. Гематолог Джеймс Цимринг сообщает о смятении начинающих ученых, впервые оказавшихся в настоящей лаборатории:
«Работа, которую выполняли они сами и их коллеги-исследователи, казалась “неудачной”. Все было хаотично, научную форму этому хаосу придавали вручную… Часто рациональные объяснения придумывались задним числом, чтобы обосновать полученный прогресс».
Таким образом, гипотеза о «самокорректировании» тоже ставится под сомнение: наука не сможет «исправлять» себя, если никто не будет обращать вообще никакого внимания на стандарты и протоколы.
Где же тогда научный метод? Его не существует, говорят последователи и сторонники Латура. Нет ни одной структуры или системы, которая делала бы науку более объективным, более достоверным, более ориентированным на истину способом познания мира, чем любой другой. Спор о великом методе – не более чем чертежи на песке. Этот тезис, поддерживаемый многими современными социологами и историками науки, я называю радикальным субъективизмом. Это антитеза методизму.
Таким образом, согласно субъективистам, мир научного исследования, при всем его своеобразном исследовательском и методологическом аппарате, а также наросшей на методологию идеологии, представляет собой, по существу, не более чем миниатюрную модель человеческого общества, включающего десятки тысяч участников, каждый из которых имеет собственное представление о том, что стоит делать и как. Ученые чаще преследуют противоположные цели, нежели общие. Иногда они вообще не разговаривают друг с другом, иногда спорят, иногда яростно опровергают друг друга. Иногда они видят только то, что хотят, иногда – только то, что им сказали, иногда – в первую очередь свою репутацию и статус в сравнении с соперниками, вследствие чего материал научных теорий начинает рассматриваться скорее как средство саморекламы, чем как цель. Наука с точки зрения радикального субъективизма, не более чем еще один способ человеческого бытия с достижениями и изъянами, присущими человечеству в целом.
Но как же быть с эмпирическими фактами? «Мир природы играет незначительную роль или даже вовсе не имеет значения в построении научных знаний», – пишет социолог науки Гарри Коллинз. Точно так же социолог Стэнли Ароновиц говорит: «Наука узаконивает себя, предлагая открытия власти, и эта связь полностью определяет (а не просто влияет), что считается надежным знанием». Короче говоря, факты – не более чем пешки в игре, в которой «самая сильная команда решает, что считать правдой».
Уверенность Поппера во всесилии фальсификаций, теория Куна о смене парадигм, любая другая система или метод, которые требуют от ученых отказаться от собственной индивидуальности, по мнению радикальных субъективистов, безнадежны все до единого.
Ученые слишком человечны. Они не готовы следовать ни общепринятому, ни даже локальному сценарию. Они предпочитают вести бесконечные споры, оставаться в плену контекста и выдвигать парадоксальные суждения.
Радикальные субъективисты, я думаю, правы в отношении субъективности науки. Но они обречены на ошибку в своем дальнейшем утверждении, что нет ничего, что отличало бы науку от повседневного мышления или философского созерцания. Это объяснило бы все грязные подтасовки и скандалы, связанные с научными исследованиями, но не смогло бы объяснить главное: великую волну прогресса, последовавшую за научной революцией. Медицинский прогресс, технологический прогресс и прогресс в понимании междисциплинарности знания и алгоритмов научного исследования. Огромный, бесспорный, радикально изменяющий человеческую жизнь прогресс.
Некоторые из субъективистов намекают, что предполагаемый вклад научного прогресса в то, как изменилась жизнь человечества после научной революции – не более чем пропаганда, и утверждают, что технологические прорывы происходят скорее вследствие множества проб и ошибок, чем вырастая из глубокого понимания структуры лежащей в основе всех вещей. Однако в большинстве своем даже субъективисты готовы согласиться как с теоретическими, так и с практическими достижениями науки. «Наука остается… безусловно, самой надежной совокупностью естественных знаний, которая у нас есть», – пишет социолог Стивен Шейпин. Этот внезапный вывод об устройстве науки со всеми ее метаниями, противоречиями и заблуждениями, мало чем отличается от следующего пересказа сказки о Золушке: Золушка росла в ужасных условиях, мачеха и сводные сестры постоянно обижали ее. Потом она вышла замуж за прекрасного принца и жила долго и счастливо. Не кажется ли вам, что здесь отсутствует часть истории, и притом лучшая ее часть?
В груде обломков, оставшихся после бала, среди скрытых мотивов, корыстных объяснений, игр власть предержащих, раздавленных цветов, разбитых кубков, невыполненных обещаний, вы все еще можете надеяться разглядеть блеск хрустальной туфельки, ключ, который соединит две части сказки. Туфелька – это научный метод, объективное правило, устанавливающее стандарт поведения ученого, которому следовали даже Эддингтон и Пастер, отвечая на философский вопрос о том, почему наука в поисках знания обладает настолько огромной и несомненной силой.
Если этот ключ существует, он должен быть тонким и изысканным. Он должен соответствовать всему, что было сказано ранее о предвзятости мнений и действий ученых, и в то же время предлагать альтернативу позиции радикальных субъективистов. Он должен доказать, что научное исследование – это не рядовое человеческое занятие. Он должен продемонстрировать, что в функционировании науки есть что-то уникальное, позволяющее объяснить ее успехи. Он должен одновременно признавать значение нашей человечности и показывать, что эта человечность может и должна быть преодолена.
Не кажутся ли вам эти требования невыполнимыми? Я покажу вам, что удовлетворить его еще труднее, чем можно было бы предположить. Не только человеческая природа, но и сами законы логики борются против объективности научного мышления.
Глава 3. Существенная субъективность науки
Логика научного рассуждения по самой своей природе субъективна
Присяжным потребовалось немногим больше часа, чтобы признать Тодда Уиллингема виновным в поджоге, в результате которого погибли три его дочери. Доказательства были неопровержимыми. Специалист по поджогам показал, что особенности пожара ярко свидетельствуют о наличии горючей жидкости, наподобие бензина, которую разлили по всему дому, начиная от внутренних помещений и заканчивая крыльцом. Подозрительное пятно на крыльце действительно оказалось жидкостью для розжига. Свидетели – соседи и начальник пожарной охраны – показали, что Уиллингем казался странно невозмутимым, наблюдая за полыхающим домом. А заключенный, отправленный в тюрьму вместе с Уиллингемом после его ареста, показал, что обвиняемый сознался в преступлении, заявив, что он взял «какую-то жидкость для розжига, разбрызгал [ее] по стенам и полу и поджег». В августе 1992 года, через восемь месяцев после пожара, судья Техаса приговорил Уиллингема к смертной казни.
Десять лет спустя, когда Уиллингем томился в камере смертников, ситуация стала казаться куда менее однозначной.
