Машина знаний. Как неразумные идеи создали современную науку - Майкл Стревенс
Я начал «Машину знаний» с рассказа об идеях двух великих мыслителей-методистов не только потому, что методизм прост, привлекателен и крайне значим в историческом аспекте, но и потому, что сам я тоже своего рода методист: я хочу обратиться к общему научному коду, чтобы объяснить способность науки разыскивать теории, обладающие наибольшей познавательной и прогностической силой. И здесь я, похоже, столкнулся с проблемой: от кода мало толку, если его игнорировать как раз тогда, когда это важнее всего. Я еще не закончил даже вторую главу, а методизм уже избит, стоит на коленях и молит о пощаде.
Но здесь на помощь мне приходит идея, которой придерживаются многие заинтересованные ученые, выдвинутая все тем же Карлом Поппером и окончательно сформулированная писателем и хирургом Атулом Гаванде:
«Отдельные ученые… могут быть знамениты упрямством, нерассуждающей приверженностью определенным теориям, пренебрежительностью к новым доказательствам и игнорированием ошибок… Но как общественное начинание [наука] прекрасно самокорректируется».
О том, что «наука самокорректируется», часто можно услышать после разоблачения мошенничества или методологического безрассудства. Те, кто защищают научную объективность, вроде Гаванде, с сожалением признают, что неэтичное или, по крайней мере, небрежное поведение таких ученых, как Эддингтон или Пастер, является серьезным препятствием для научного прогресса в целом: оно может замедлить, отклонить, даже временно обратить вспять рост знания. Но научное исследование одновременно конкурентно и кооперативно, и поэтому ученые-практики постоянно проверяют друг друга, надеясь либо продемонстрировать надежность исследований, на которых базируются их собственные теории, либо опровергнуть работу, которая противоречит результатам, полученным ими самими. Даже если ученым не хватает пропагандируемого Поппером критического взгляда на свою собственные работы, у них есть много причин относиться с должной требовательностью и скептицизмом к работе других.
Таким образом, по мнению большинства сторонников «самокоррекции», нарушения, задокументированные в этой главе, вполне реальны, но совершенно нерепрезентативны. Это самые крайние случаи, служащие скорее примерами любопытных единичных казусов, чем отражением фактического положения дел. Если бы вы заглянули в какую-нибудь научную лабораторию, то обнаружили бы, что подобные сомнительные спекуляции – огромная редкость, и работа ведется ни в коем случае не идеально, но по большей части вполне прилично: ученые искренне пытаются следовать методологии ведения исследования и в основном преуспевают в этих попытках.
И в самом деле, может быть, заглянуть в лабораторию – не такая уж плохая идея.
В 1975 году молодой французский антрополог по имени Бруно Латур отправился наблюдать за представителями необычной южнокалифорнийской субкультуры. Его испытуемыми были исследователи, работавшие в лаборатории эндокринолога Роже Гиймена – ученого, которому два года спустя предстояло получить Нобелевскую премию по медицине за открытие структуры тиролиберина.
В то время у Латура «понимания науки не существовало», как писал он позже, добавляя, что он «совершенно ничего не знал о социологии науки», но именно поэтому он и находился «в классическом положении этнографа, посланного в совершенно чуждую среду», как Маргарет Мид на архипелаге Самоа или Наполеон Шаньон среди яномамо в тропических лесах Амазонки.
Латур провел два года в лабораториях Гиймена в Институте Солка в Сан-Диего и обнаружил там своего рода самовосполняющийся цикл бытия. В лабораторию Гиймена поступало огромное количество препаратов, лабораторных животных и энергии, которые поддерживали сложнейший физический и социальный процесс, в ходе которого составлялись научные отчеты посредством «устройств записи», функция которых заключалась в «преобразовании кусочков материи в письменные документы» (рис. 2.6). Эти документы, статьи, опубликованные в научных журналах, в свою очередь превращались в некий «кредит» – научную репутацию, которая представляет собой не столько самоцель, сколько некий ресурс, который может быть израсходован на приобретение новых препаратов, лабораторных животных и энергии, новые устройства для записи, а также оплату труда ученых и техников, следствием работы которых станут новые тома отчетов и накопление новых «кредитов». Научная лаборатория, как писал Латур и его коллега Стив Вулгар в книге «Лабораторная жизнь», – это не столько сложная техника, сколько некое подобие живого организма, и его главная задача – выживание и размножение.
Рисунок 2.6. Машина знаний Гиймена в представлении Латура
Но что же насчет правил мышления, которые, согласно Гаванде и Попперу, управляют большинством обычных научных исследований? Что насчет кодекса интеллектуального поведения, которым периодически поверяются рассуждения ученых, позволяя науке «самокорректироваться» и, таким образом, оставаться более или менее объективной?
Латур действительно увидел много объективного в лаборатории Гиймена. Процедуры измельчения мозговой ткани и извлечения таких веществ, как ТРГ, были известны всем техникам и тщательно соблюдались. То же можно сказать и о подготовке данных, которые использовались для проверки гипотез о структуре ТРГ и других молекул. В ходе применения одного из этих методов было создано синтетическое вещество с аналогичной структурой. После его сравнили с оригинальным ТРГ. Для сравнения взяли хроматограммы – изображения, созданные с использованием двух исследуемых веществ. Если два (правильно приготовленных) вещества дают в результате одинаковые хроматограммы, то и их компоненты тоже одинаковы; идентичность хроматограмм в данном случае является свидетельством в пользу предполагаемого строения исследуемого вещества. Хроматограмма готовится с использованием аппарата, который можно заказать у производителей научного оборудования, и к этому аппарату прилагается руководство пользователя, в котором изложены алгоритмы применения аппарата; если ученый не следует руководству, он объективно и явно ошибается, и эту ошибку можно исправить, как утверждают Гаванде и Поппер.
Как обнаружил Латур, подготовка материалов исследования была вполне объективной, в отличие от интерпретации результатов. Между двумя хроматограммами одного и того же вещества всегда будут небольшие различия, точно так же, как есть незначительные различия на двух фотографиях одного и того же человека. Поэтому ученые должны определиться, с какого момента подобные различия становятся пренебрежимо малыми. Но если и существовало какое-то правило для решения подобных вопросов, то ученые, за которыми наблюдал Латур, ему не следовали. Скорее они прибегали к «частным молчаливым переговорам, постоянно меняющимся оценкам и неконтролируемым бессознательным жестам». Так же обстояло дело и со всеми остальными вопросами интерпретации: чтобы сделать выводы о том, как эмпирические данные соотносятся с выдвинутыми гипотезами, не использовались ни общие правила, ни объективные критерии. Вместо этого были споры, интуиция, личные договоренности и корпоративные традиции. Подводя итог, Латур и Вулгар написали: «Мы не обнаружили никакого явного обращения к нормам науки».
Таким образом, в лаборатории Гиймена проводилось вполне объективное измерение мозга и его составляющих, однако ученые получали довольно
