Виталий Гладкий - Тень Торквемады
Пауза несколько затянулась, и монах впервые посмотрел прямо в глаза капитану «Ла Маделены».
Альфонсо Диасу показалось, что на него уставилась гадюка. Он даже отшатнулся и едва не перекрестился, но вовремя придержал руку. Снова прокашлявшись, капитан ответил внезапно охрипшим голосом:
— Он должен быть в своей каюте…
Тут ему послышался плеск за бортом, но он не придал этому значения — в утренние часы играла рыба, а в Гвадалквивире ее было немало.
Монах отдал приказание, и солдаты бросились на полубак. Однако каюта Жуана Алмейду оказалась пустой.
— Куда девался штурман?! — резко спросил монах, мигом сняв словно карнавальную маску смиренное выражение на упитанном обрюзгшем лице.
— Не знаю… — Капитан растерянно развел руками. — Может, не вернулся с берега?
Он солгал. Альфонсо Диас знал, что штурман не покидал каравеллы. Едва «Ла Маделена» причалила к молу, Жуан Алмейду закрылся в своей каюте, уведомив капитана, что никуда не пойдет, хочет как следует выспаться. Альфонсо Диас, может, и поверил бы штурману, но он слишком хорошо его знал.
Португалец был вынослив, как горный мул. Когда во время продолжительного шторма все валились с ног, штурман стоял у руля словно скала; его не смущали ни дождь, ни ветер, ни качка, когда палуба уходит из-под ног и человеку хоть за воздух держись.
Похоже, на Готланде, главном торговом перекрестке Балтики, где у них была короткая стоянка, чтобы запастись продовольствием, — на острове все было куда дешевле, чем в Амстердаме — Жуан Алмейда получил какое-то неприятное известие. Весь остальной путь до самой Севильи он был мрачнее грозовой тучи, а на вопросы капитана часто отвечал невпопад.
— Не знаете или не хотите сказать, сеньор капитан? — спросил монах, прищурив левый глаз — будто целился из мушкетона.
— Клянусь святой пятницей — мне неизвестно, где сейчас может находиться штурман! — вспылил Альфонсо Диас. — Я спал, когда вы пришли!
— Тогда, с вашего позволения, мы обыщем судно.
— Ищите, — устало сказал капитан, ругая себя последними словами за нечаянный порыв.
Инквизиторы не любили, когда на них повышали голос. Это могло окончиться печально для капитана «Ла Маделены».
Солдаты Эрмандады заглянули в самые потайные уголки на каравелле, но штурман словно в воду канул. Впрочем, скорее всего, так оно и было, Альфонсо Диас вдруг вспомнил плеск воды за бортом. Похоже, Жуан Алмейда не стал дожидаться, пока его арестуют…
— Вы пойдете с нами, — непререкаемым тоном приказал монах-доминиканец; солдаты мигом окружили капитана и забрали у него перевязь со шпагой.
— Почему?! — воскликнул Альфонсо Диас, совсем утратив самообладание. — Нет, нет, я не могу… Я не могу оставить судно! Здесь у меня товар, я должен отправить его на склад, затем нужно рассчитаться с командой… Я не могу!
— На ваше судно наложен арест… до выяснения всех обстоятельств дела. — Доминиканец снова принял кроткий вид. — Вы не беспокойтесь, сеньор капитан, его будут охранять. Что касается вас, — тут инквизитор перевел взгляд на дрожавших от страха матросов, — то вам придется пройти в кордегардию[29]и дать там необходимые показания альгвасилу[30].
На пристани капитана ожидала тележка, в которую был запряжен унылый старый мул. Он даже не реагировал на полчища мух, облепивших его словно сдобный медовый хлебец. Альфонсо Диаса усадили на тележку, которую тут же окружили солдаты. Монах-инквизитор, подоткнув сутану, взгромоздился на невысокую послушную лошадку, и вся эта небольшая процессия направилась на окраину Севильи, к замку Трианы. Число севильских инквизиторов было настолько значительным, что определенный для их проживания монастырь оказался слишком тесным, и трибунал разместился в замке.
Старинный замок Трианы имел и другое название — Святая Обитель. Так обычно именовали тюрьму инквизиции. Вследствие мавританского влияния, все еще доминировавшего не только в архитектуре, но и в повседневной жизни города, Святая Обитель была обращена на улицу глухой стеной. Еще совсем недавно арабская речь звучала на улицах Севильи так же естественно, как испанская, пока не вышел специальный указ, запрещавший горожанам говорить по-арабски. Поэтому и мориски, и мараны[31], для которых арабский был вторым, почти родным языком, говорили на нем лишь дома, между собой, при этом стараясь не повышать голоса.
Длинная каменная стена замка была мрачной и непроницаемой, как лица инквизиторов, которые трудились в замке не покладая рук, утверждая чистоту Веры. Широкий портал замка, исполненный в готическом стиле, закрывался двойными массивными воротами из дубовых плах с рельефными железными украшениями. Над порталом висел щит с изображенным на нем зеленым крестом — два грубо срубленных сука, на которых еще остались веточки с набухшими почками. Под крестом был начертан один из девизов святой инквизиции: «Exsurge Domine et judica causam Iuam» — «Восстань, Господи, и защити дело свое».
В одной из створок ворот была прорезана калитка, а в другой — на уровне человеческого роста — зарешеченное оконце, откуда выглянул привратник и впустил процессию во двор замка. Через главный вход в готическом стиле Альфонсо Диаса провели в облицованный камнем зал. Деревянная лестница слева вела на второй этаж, а в дальнем углу зала чернел вход в мрачный коридор, похожий на туннель. В начале коридора находились каменные ступени, ведущие в подземелье, где помещались погреба и темницы.
Оцепеневший от непреходящего ужаса, капитан все же сумел рассмотреть через вторую дверь зала — кованую, в виде решетки с металлическими розами, — залитый солнцем внутренний дворик: аккуратно подстриженные зеленые кусты, много цветов, виноградные лозы на шпалерах, поддерживаемых гранитными колоннами, фиговое дерево у кирпичной стены. А дальше его взор привлек тонкий мавританский ажур крытой аркады. Там медленно расхаживали парами монахи-доминиканцы в черно-белом облачении, читая молитвы. Из дальней часовни доносился запах ладана и воска.
Казалось, что в Святой Обители царят мир и покой. Любой злосчастный иудей, заблудший мавр или христианин, подозреваемый в ереси, доставленный сюда служителями инквизиции, чувствовал, как страх уходит, а взамен появляется уверенность, что в таком месте с ним уж точно ничего плохого не может случиться. То же чувство испытал и Альфонсо Диас. Пока капитан томился в ожидании тюремного надзирателя (им тоже оказался монах-доминиканец), в его душе, истерзанной дурными мыслями и предчувствиями, наступило временное просветление. В чем его могут обвинить? Разве что в приятельских отношениях с Жуаном Алмейдой. Так ведь человеку в душу не заглянешь. И потом, он понятия не имеет, в чем инквизиция обвиняет штурмана.
