Ночь музеев - Ислам Ибрагимович Ибрагимов
Владислав Романович нагнал Вареньку у моста Поцелуев, в это время сумерки сгустились настолько насколько это было возможно. Люди беспрестанно проходили через мост. Здесь можно было увидеть и рабочего, прощающегося со своей женой и офицера, расстающегося со своей возлюбленной, которую он тщился обвертеть вокруг пальца.
Варенька встала посреди моста и вгляделась в небо. К ней подошел мужчина в мундире, он положил свою руку на ее плечо и прошептал ей на ухо слово, которое вывело ее из забытия. Варенька оживилась. Она повернулась с ловкостью кошки и обхватила руками ту единственную руку, бывшую у нее на плече. Глаза ее сверкали так, словно на них ниспадал свет от близлежащего фонаря, но никакого фонаря не было и в помине, люди ограничивались белыми ночами, которые освещали улицу ярче лунного света. Быть может, в том была повинна любовь, таящаяся на особенном мосту, такая явная сама по себе и сокрытая от посторонних глаз.
Варенька хотела удержать эту радость, поразившую ее своими крылами беззаботной чувствительности, внушающей всецелое доверие, направленное к несчастью всякой девушки, на человека ставшего причиной этой сладкой женской радости, застилающей их взоры неукоснительным очарованием своего возлюбленного в котором они видят лишь идеал, монумент настоящего мужчины, истинного сердцееда, отказавшегося от чужих сердец в следствие того что всякая другая женщина не способна более утолить эту жажду прекрасного и одухотворенного чувства, этой незабвенной, удивительной по своей природе, собственно не менее уникальной чем человеческая кровь любви рожденной исключительными неисчислимыми мелочами заложенными в ее одной фигуре, состоящей из различных ее качеств, от цвета волос и до ногтей на пальцах. Все же Вареньке суждено было рассеять свою радость, утопить ее в действительности отделяющей грезы от яви, разделяющей видимое от незримого, данное от желанного и потому грусть добралась и до ее лица, освещенного светло-голубым небом, обнаруживая вены нанизанные лианами на этом бледном и нетронутом морщинами лице выделяющимся особенной кратковременной молодостью, спелостью женских годов, красотой доведенной до зрелости.
– Я осталась без крова. – Вымолвила она.
– Но как же так? – Удивился он, обнимая ее.
– Меня выгнали из дома, но перед этим я сама ушла.
– Почему тебя прогнали?
– Из-за тебя.
– Они узнали?
– Все знают.
– И что же нам делать?
– Приюти меня.
– К себе?
– К себе.
– Но я живу в казарме!
– Давай сбежим.
– Куда?
– Куда угодно, давай?
– Но, а моя служба…
– Твоя служба… она важнее?
– Нет… просто…
– Ты меня любишь?
– Послушай…
– Нет… ты послушай, я осталась совсем одна, без крова и крошки хлеба на улице, сейчас уже ночь, ты хочешь, чтобы я ночевала на улице?
– Но ведь…
– Я поняла, тебе все равно, можешь идти.
– Ты даже не…
– Уходи! Проваливай! Вон! – Залилась слезами Варенька, отвернувшись от него к морской глади, опершись об перила и закрыв лицо руками.
– Прости… – Прошептал он и след его мигом простыл. Единственное что услышала Варенька это последний произведенный им выдох, который он сделал перед тем, как удалиться. Тот выдох напоминал белоснежный платок, которым размахивает вослед своему возлюбленному всякая дама, растроганная очередным расставанием, не в силах вытерпеть немой разлуки, совершенной со всем хладнокровием и сердечностью одновременно. Выдох, поразивший грудь офицера обнажал его надежды, которыми он тайно тешился, эти сокровенные мысли часто всплывают в самый неожиданный момент, они-то и портят людям жизнь, нашептывая им всю коварную правду, чем-то это напоминает несправедливость человека против самого себя и все же людям никуда не деться ни от справедливости совести, ни от правдивости внутреннего ума – тех двоих стражей находящихся в постоянной борьбе против зла человеческого.
Варенька по-прежнему прикрывала лицо ладонями, но слезы ее быстро прошли. Она была в замешательстве, более того она не понимала происходящего, глядела на все под особым свойственным людям в бедственном положении углом, который беспощадно искажает действительность, обнаруживая то, что человеку в привычном состоянии недозволенно видеть и укрывая то, на что он обычно обращает свое внимание. Таким образом Варенька видела одно и думала другое, весь ее мир перевернулся с ног наголову, хаос жизни вводил ее в заблуждение, а тем временем жизнь продолжалась.
– Почему ты плачешь? – Услышала детский мальчишеский голос Варенька позади себя и обернулась. Перед ней и правда стоял низкорослый мальчик, около десяти лет, с добрыми улыбающимися глазами, которые было трудно разглядеть под сводом светлого полумрака и беспрестанно снующих и прощающихся людей. Он не сводил с нее своих глаз, лишь неустойчиво пошатывался на месте с одной ноги на другую.
– Я не плачу. – Ответила Варенька.
– Ты плакала. Тебя кто-то обидел, и ты заплакала. Мне вот мистер Фредерик говорит, что, когда человек плачет, значит он нуждается в помощи и ему обязательно надо помочь.
– Мистер Фредерик? – Переспросила Варенька, припоминая, где же она слышала это имя.
– Да, мистер Фредерик. Он мой преподаватель, он учит меня играть на скрипке, и сегодня он будет выступать с оркестром, очень скоро.
– Гришенька! Гриша! Ну куда же ты подевался? Вы случайно не видели мальчика? Нет? Извините… Гриша, где ты мой мальчик? – То была няня Гриши, которая загляделась на то, как трубач взбирается на каменный выступ около моста и засмотрелась так что потеряла Гришу.
– Глядите, это же Чайковский! – Воскликнул пьяный прохожий. Конечно, тот имел в виду трубача, взобравшегося-таки на выступ и выжидающего определенного мгновения, некого вдохновения, благодаря которому ему было бы приятнее, а главное покойнее играть на инструменте, правда вполне ожидаемый выкрик все же смутил трубача, которому хоть и льстило сравнение с гениальным композитором, но в большей степени которое тяготило и отвлекало его от поиска того самого вдохновения. Он мужественно принял на себя этот удар, оглядел толпу и заиграл.
Глава четвертая.
Многие если не каждый обратили свой взор на трубача, который играл, надо признать весьма виртуозно, однако нельзя было не заметить женского голоса, взывающего к толпе – это несчастная няня юного Гриши вопрошала, топала ногами, обращалась на «вы» и на «ты», словом делала все возможное для того, чтобы отыскать отбившегося мальчишку. Говорят чужих детей не бывает и говорят правильно. Рокот толпы возрастал. Гришина няня не теряла надежды, ее взъерошенные не столько от ветра сколько от порыва глубокого душевного волнения волосы, холодные линии слез, растекшиеся по щекам и наконец поломанный голос, не выдержавший сдерживаемых рыданий, отпугивали как прохожих, так и зевак, расположившихся подле трубача. Никому и в голову не взбрело помочь бедняжке, люди волочили свои бездушные тела дальше безо всякого укора совести. Они переговаривались об искусстве и музеях и
