Елизавета Дворецкая - Ветер с Варяжского моря
В это время в другой палате княгиня Малфрида разложила на лавке вышитые платочки и позвала сына.
– Эти платки – твои невесты, – сказала она. – Выбери один и иди с ним в гридницу.
Вышеслав подошел и под внимательными взглядами послухов равнодушно скользнул взглядом по разложенным платочкам. Белые, красные, желтые, зеленые, шитые шелком, серебром и золотом, они были для него все равны, все знаменовали нелюбимых женщин, на которых его заставили променять одну, любимую.
Один платочек привлек его взгляд. Тонкое белое полотно было расшито шелковыми цветами. Ни золота, ни мелкого жемчуга на нем не было, но Вышеслав не мог отвести глаз, как завороженный. Непонятно почему, от этого платка теплом повеяло ему в сердце, словно где-то рядом раздался любимый голос. На память ему снова пришел далекий день, Загляда с корчагой на руках. На ней была рубаха, расшитая вот такими же цветами, несколько увядших луговых цветов было вплетено в ее косу.
Не замечая других, Вышеслав поднял этот платок и медленно сжал в руке, словно хотел поймать с ним и любовь, ушедшую от него навсегда. Послухи загомонили, а княгиня Малфрида тонко улыбнулась и наклонила голову. Ее любимица все рассчитала верно. Подобные ум и проницательность достойны княжеского венца!
И дальше до самой весны не случилось ничего, о чем стоило бы рассказать.
Глава 9
Вскрылся и ушел в Нево-озеро лед на Волхове, снег превратился в мутную воду и убежал в реку, пригорки зазеленели. Леля-Весна ступила на землю, семена трав и цветов сыпались в землю из гривы ее белого коня, золотые его копыта будили в них жизнь. Теплый ветер вился над землей, и душу Загляды заполнило ожидание. Пора было ждать возвращения княжеского посольства от конунга нурманов.
– Пойди принюхайся – не пахнет ли доброй вестью? – чуть не всякий день просила она Тормода.
Корабельщик старательно ловил носом ветер с Варяжского моря, закрывал глаза и вслушивался в потайной голос своего резного дракона. После он уверял Загляду, что добрые вести будут скоро, но когда точно – драконы не могли ему сказать.
– Послушай меня! – говорил корабельщик Загляде, усевшись на крыльцо дома и протянув вперед широкие ладони, словно на них было что-то написано. – В месяц березень[225] сойдет лед, и полтора месяца нужно твоему отцу на дорогу. Значит, он будет здесь в месяц травень[226]!
Наконец настал и травень. В Ладоге, в прежние годы такой оживленной, теперь было тихо. Купеческие ладьи приходили из русских земель со стороны Новгорода, приходили с Волжского пути от булгар, а из Ладоги поворачивали обратно, словно здесь был край света и дальше плыть некуда. Словно Перун обрубил своим тяжелым топором северный конец великого торгового пути из варяг в греки: в греки плыть было можно, а в варяги – нельзя.
И вот однажды в середине травеня стало ясно, чего стоят труды посадника Креплея. Далеко-далеко в полуночной стороне в один из ясных дней показался тоненький столбик дыма. Тут же в небо взвился и другой дымовой столб, уже ближе, потом третий – на берегу Невоозера, где в него впадал Волхов. Это заставы, которые посадник понастроил за зиму почти на всем пути от Ладоги до Варяжского моря – у Нево-озера и на реке Неве, – давали знать, что из варяг плывет большой караван. Весь день Ладога гудела, как растревоженная борть. А наутро ладожане сбежались на берег встречать долгожданных гостей. Посадник еще ночью послал свой дозор навстречу, чтобы убедиться, те ли это гости. Он не собирался повторять ошибок Дубыни.
К полудню в Ладогу вошел караван гораздо больший, чем здесь ожидали. Впереди плыли те ладьи, что князь Вышеслав посылал за море, за ними шли три большие варяжские шнеки с головами хищных птиц на штевнях. Борта их были увешаны белыми щитами – в знак мира.
Посадник Креплей со своими гридями и Оддлейв ярл со своими встречали гостей на торгу перед новыми воротами Олеговой крепости. Весь торг был заполнен ладожанами – все хотели знать, что будет с их городом дальше, расцветет ли он заново или останется полумертвым на радость сопернику-Новгороду.
Среди домочадцев ярла стояла и Загляда. Пожалуй, не было на торгу человека, который волновался бы больше нее. Передняя ладья быстро приближалась, дружно поднимались и опускались ровные ряды весел, их мокрые лопасти блестели под лучами солнца. Еще издалека Загляда увидела своего отца, стоящего на носу ладьи. Она верила и раньше, что все так и будет, и все же слезы радости наполнили ее глаза. Сердце стучало так громко, что, казалось, его слышно по всему торгу.
Передняя ладья ткнулась носом в песок, с нее перекинули сходни, и Милута сошел на берег. Другие ладьи тоже приставали к берегу, и к каждой из них толпой бежали горожане в нетерпеливом ожидании вестей. А купец направился прямо к посаднику и поклонился ему.
– День тебе добрый, посадниче, прибыли мы из-за Варяжского моря назад, – сказал Милута, и вся площадь молчала, стараясь не упустить ни слова из его речи. – Были мы у нурманского князя Олава, он нас принимал с честью, обид не чинил, слушал нас со вниманием и грамоту написал для тебя и для князя Владимира.
С этими словами Милута подал посаднику свернутую грамоту, перевязанную ремешком. Взяв грамоту и ответив на приветствие, Креплей снова посмотрел на реку:
– А что за ладьи с вами приплыли?
– А с нами приплыл варяжский боярин, посланник от Олава нурманского. Звать его Гудмунд сын Торбьерна, а прозванье – Белая Борода. Он со своей дружиной нурманских торговых гостей провожает до Царьгорода, в греки. А по пути велел ему Олав-князь наше докончание с тобой и с князем Вышеславом и с отцом его, Владимиром-князем в Киеве, обговорить и закрепить. Коли во всем сойдемся.
– А ты-то как мыслишь – сойдемся? – спросил у него Креплей. – Хочет Волав нурманский с нами в мире жить?
– Я так мыслю – сойдемся! – Милута уверенно кивнул. – Ему тоже Ерик тот – что кость в горле. Сам спит и видит на него походом пойти, да силенок маловато.
Креплей усмехнулся, глядя на подходящего норвежца. Поздоровавшись, посадник пригласил его к себе. В гридницу посадничьих хором, заново отстроенных в детинце, собралась вся ладожская знать, старейшины концов Околоградья. Гудмунд Белая Борода первым держал речь. Свое прозванье он получил за раннюю седину в волосах – ему было около сорока лет. Его борода была заплетена в косичку, что служило знаком высокого рода, а на обеих руках его было по тяжелому золотому обручью. С русами он держался уважительно, говорил мягко и неспешно. Переводил ему Тормод, очень довольный, что воеводы и ярлы опять не могут без него обойтись.
