Заблудшие - Алексей Супруненко
— А муж тогда где? — не сумел промолчать Чижов.
— Мой муж польский офицер и он погиб в 1939 году, — пояснила вдова.
— Погиб от рук Красной Армии? — осмелился спросить Григорий. Судя по тому, как свекровь ненавидит русских, так должно было быть.
— Нет. Его убили немцы, где-то под Варшавой. Я получила похоронку, но тела так и не нашли. Мария верит, что он жив и не хочет, чтобы я связывала свою жизнь с каким-нибудь мужчиной.
— Но я не того…, - сразу же открестился Чижов от всякой мысли об ухаживании за женщиной.
— Я так ей и сказала. В доме не хватает мужских рук, но это не значит, что я стану спать со своим работником.
В этом плане он ее поддерживал. Ему бы сейчас оклематься малехо, а не то, чтобы за вдовой приударить. Хозяйка показала ему все хозяйственные постройки, вот только в дом не приглашала.
— Я тебе баньку истопила. Тебе бы помыться не мешало. Пахнешь ты не очень хорошо, — заметила Стефания, заканчивая экскурсию именно в бане. Если женщина загодя приготовила баню, значит, она заранее приняла решение привести в свой дом мужика, и благо, что ее выбор пал именно на него. О таком удачном дне Гришка даже не мечтал. Он стащил с себя грязную одежду и с твердым желанием простирнуть свое обмундирование, но уже после бани, вошел в парилку. Недоедание, постоянное напряжение, в совокупности с теплой водой и паром сделали свое дело. Гришка едва сел на лавку, как моментально рухнул в обморок. Пришел в себя от хлестких ударов по щекам. Над ним склонилась Стефания.
— Ты что это помереть вздумал?
— Нет, я просто того…, хрипло заговорил мужчина и тут он вспомнил, что лежит голый. Он попытался поменять позу, чтобы хоть как-то прикрыть свои гениталии, но движения были такими вялыми, что вызвали у хозяйки только насмешку. Несколько ушатов воды привели его в чувство. Стефания покинула его, оставив самого, чтобы Гриша завершил помывку. Оттерев с себя налет грязи, и хорошенько распарившись, он, пошатываясь, покинул парилку. В предбаннике на лавке для него лежала чистая одежда, наверное, из гардероба мужа хозяйки. Из своего у Гришки остались только трофейные сапоги. Во флигеле Стефания накормила его супом и разрешила отдохнуть. Сытый и вымытый Чижов рухнул на кровать и словно провалился в какую-то бездну. Он проспал почти сутки. Разбудил его приятный запах куриного бульона, который щекотал его ноздри. Открыл глаза. Светло. На столе горячий суп и ломоть хлеба. Рядом со столом стоит Стефания и с укором рассматривает нового работника.
— Долго еще перину мять будешь?
Слова прозвучали, как удар плетки. Мол, для чего тебя сюда взяли? Чтобы в баньке мыть и бульоном потчевать? Чижов оделся быстрее норматива, и готов был приступить к выполнению любого задания. Он прекрасно помнил, что говорила хозяйка, и обратно в лагерь не собирался. Стефания дала ему время позавтракать и повела знакомить с фронтом работы. Хозяйство у польки было большое, и мужских рук явно не хватало. Корова, свиньи, куры, утки, всех надо было покормить, дать воды, почистить загоны. По советским меркам Стефанию надо было раскулачивать и отправлять в Сибирь. Несмотря на то, что она взяла Гришку в качестве наемного рабочего, но и она сама в сторонке не оставалась, а работала с ним наравне. Кормила хозяйка Григория у него во флигеле. Кроме занятий со скотиной и домашней птицей, хватало и другой работы для мужских рук. Через пару дней к Стефании пришел и свекор. Мужчина долго стоял, наблюдая, как управляется по хозяйству бывший военнопленный. Наконец он соизволил пройти в дом для беседы с невесткой. От работы Чижова отвлек голос молодой хозяйки.
— Григорий, — позвала она его.
— Пойдешь с паном Казимиром. Поможешь ему крышу отремонтировать, — выдала он новый наряд. Слово пан резануло по уху красноармейца, но теперь надо было привыкать к новым реалиям. Господа и паны вернулись вновь. Кроме него в помощниках оказался и местный мужичок из украинцев. Он и был для него в качестве переводчика, так как Казимир кроме польского языка больше ни на каком не говорил. Чижов с Митькой сняли с протекающего участка крыши кусок кровельного железа и, поменяв прогнившие доски, вновь вернули его на прежнее место. Хозяйка в знак благодарности накрыла им на улице обеденный стол, за который присел даже хозяин. Кроме еды, хозяйка поставила и спиртное. Если Митька не отказывал себе в лишней чарке, то Гриша был аккуратен с выпивкой, так как чувствовал на себе пристальные взгляды родственников Стефании. Они словно устраивали ему какую-то проверку. Митяй все еще сидел за столом, когда Гришка засобирался домой. Это было, пожалуй, первое его самостоятельно передвижение по селу. Селяне из-за заборов провожали чужака настороженными взглядами, а он с интересом рассматривал домостроения населенного пункта. С каждым днем его пребывания за пределами лагеря укрепляли его физическое состояние, и с его улучшением он совсем по-другому начинал смотреть на своего работодателя. Стефания для него становилась не просто человеком, который спас его от неминуемой смерти, а еще и молодой, привлекательной женщиной, на которую он украдкой бросал взгляды, интересуясь ей не как работник, а как мужчина. Замечала ли она их? Возможно, только вида не подавала. По выходным Стефания, как и подобает настоящей католичке, ходила в костел. При советской власти он два года не функционировал, но с приходом немцев заработал вновь. Если бы Григорий захотел пойти на воскресную службу, то наверняка хозяйка не была бы против. Но он хотя в душе и веровал в Бога, однако крещенным не был, и культовые учреждения не посещал. А вот в местный орган власти, который размещался в помещении колхозной конторы, идти пришлось. Его повела туда сама хозяйка. Сельский староста был из поляков. Гриша стоял в комнате сельской управы перед худым, высоким мужчиной в круглых очках, словно школьник перед учителем. Кстати, поляк смахивал именно на учителя математики. Убогая комнатенка, с минимальным набором мебели, могла похвастать только двумя яркими аксессуарами, это массивным сейфом из кабинета председателя колхоза и портретом Гитлера на стене. Чижова о чем-то спросили на непонятном ему языке. В ответ, он только пожал плечами, мол, не понимаю ничего. Староста присел за старенький, потрескавшийся
