Волхв - Сергей Геннадьевич Мильшин
Несмеян покосился на внука:
– Вот слушай, что мудрый человек говорит, да на ус мотай. Будут и тебя, тудымо-сюдымо, в новую веру тянуть, так не поддавайся.
– Не поддамся, – Горий твёрдо глянул на ведуна. – Лучше умру, но предков своих не предам.
Воинко вздохнул:
– Вот так и гибнет люд – внуки богов наших.
– Но многие поддаются же, – Горий потянулся за чашкой со сбитнем. – Христиане тоже ведь наши были когда-то.
– Были, – кивнул волхв, – и остаются нашими по образу и по обычаям, и по душе. Заплутали только, поддавшись горакскому краснобайству. Доверчивые, не поняли, что не наша эта вера, чужая, навязанная, чтобы сломить гордый дух русича. Настоящий Христос ведь никогда не говорил: «Рабы божии». Это, так сказать, его ученики придумали.
– И «Блаженны нищие духом» не говорил? – отхлебнув, Горий поставил чашку.
– Не говорил. Почти всё ему приписали. Он нашу, ведическую весть нёс, да переврали всё сыны Сима.
– Да… – Несмеян почесал в затылке, – тудымо-сюдымо, куда ни кинь – всюду клин.
– Это ещё не клин, – поправил его Воинко, – клин будет, когда последнее капище на нашей земле уничтожат, а этого, верю я, никогда не случится.
– Откуда знаешь? – Несмеян выпрямился, разминая затёкшие мышцы.
– Сон видел, – улыбнулся Воинко. – И ещё в нём сказывали, что спать пора. А то засиделись. Тебе, Несмеян, завтра домой отправляться после обеда, а ты не отдохнул даже.
Ведун кивнул в сторону другой комнаты, где гостей ждали две широких лежанки, заправленные охапками душистого сена.
– Помолимся, други, да ляжем. Завтра дела ждут многие.
Горий хотел спросить, что за дела ждут, но сил на вопрос не хватило. Широко зевнув, он встал рядом со стариками на вечернюю славу. Привычные слова «Славься Пращур-Род, Род Небесный…» мячиком отскакивали от сознания, и, проговорив бездумно за стариками молитву, он почти без сознания добрался до лежанки. И заснул, едва коснувшись пахнущего луговым разнотравьем сена.
Старики ещё долго укладывались, о чём-то тихо переговариваясь в темноте. Горий их уже не слышал.
Глава 3
Городской торжок мерно гудел, сновали туда-сюда лоточники с подносами, торгующие за гроши пирожками со стерлядью и яйцом, с печенью и капустой, петушками на палочках и кедровыми орехами в карман. Особенно громкие голоса доносились из соседнего ряда, где приезжие из литовского княжества напористо торговали лошадей. Высокий, долговязый Клёнка Смагин, привычно согнувшись над почти готовым сапогом под навесом небольшой будки – мастерской, которую поставил лет десять назад в самом дальнем углу торжка, доводил последние швы. Сапоги получались изящными и просто красивыми, во всяком случае, Клёнка видел их именно такими. Он сапожничал с детства, переняв мастерство от отца, а тот от деда, и работу свою любил, к каждому башмаку или сапогу подходил творчески, с выдумкой. Вот и здесь, несмотря на то, что заказ поступил от такого же, как и он сам, небогатого горожанина Кучи Мамина – коновала с соседней улицы, обувку он делал на совесть. По канту голенища раскинул узорную вязь из жилы, на боку вышил блямбу с силуэтом рожаницы Лады – знаком хоть и старой веры, и поп за него не похвалит, ежели увидит, конечно, но уж больно к душе русича лежащей. Подтянув последний стежок, Смагин перерезал толстую нитку из конского волоса.
Отложив инструмент, Клёнка поднял почти готовый сапог перед собой. Прищурился на яркое солнце, проглянувшее мимо голенища. Очередная обувка выходила что надо. Любой узнает его работу. Таких самобытных сапог ни здесь, в городе, ни в соседних сёлах, слободе, и даже дальних городках никто не делал. С мягким голенищем на тройной прошитой подошве, куда он для крепости и музыкального скрипа подкладывал кусочек бересты, носи – не сносится. Клёнка был Мастер, он знал это и уверенно держал уровень. Наверное, потому и заказов имел на полгода вперёд, да не только от своего брата – таких же, как сам: ремесленников, охотников, бортников, прислуги и наёмных работников у купцов, но даже от дружинников князя, которые платили литой серебряной монетой.
Оставался последний штрих. Привстав, достал с полочки напротив короткий сапожный нож с ручкой, обтянутой жилами, и косым лезвием. Установив сапог на подставочку у колен и, почти не примеряясь, – опыт сказывался – обрезал ободок по кругу каблука. Вот теперь всё. Ещё раз критически оглядел уже готовое изделие. Сложив два сапога вместе, кинул в плетёный короб. Поднялся, разминая затёкшую поясницу. Настороженно выглянул в приоткрытую дверь. И только сейчас заметил, что торжок затих, а большинство лавочек закрыто. «Не иначе опять на площади что-то деется», – сапожник поморщился.
Последнее время там постоянно что-то происходило. То собирали пойманных разъездами по дорогам староверов, устраивая показную порку, после которой русичей, не желающих менять веру, насильно крестили в огромной лохани. Известно, до порки доходили далеко не все. Особо упорствующих, а таких в лапах княжеских варягов оказывалось большинство, просто резали в подвале пыточной, а то и прямо на месте встречи, если в глазах несломленного родновера угадывали ярый ответ. Понимали, такого ничем не проймёшь. Легче прибить сразу. Так и делали. То главный поп из гораков Никифор с пузом и хитрыми бегающими глазками произносящий русские слова с южным византийским выговором, собирал всех мужчин города старше четырнадцати лет. Поднявшись на специально для него сколоченный из плах ящик со ступеньками, нудно тянул про Исуса и богоизбранный народ, страдающий за распятие Христа.
Клёнка не мог понять, зачем батюшка так-то распинается? Жалеть их, что ли, надо? Повидал он на своем веку жидов всяких – заезжали в город иногда – ничего такого, что могло бы его расположить к ним, Клёнка в облике высокомерных, чернявых, с тонкими косичками на висках и затхлым запахом давно не мытых тел, жидов не обнаруживал. К тому же они старались правдами, а больше неправдами заработать больше, чем полагалось по товару, продавая всё, что попадало им в руки: ножи из Златоуста, меха норки и соболя, неведомо где и на что выменянные, иголки с сучёными нитками и ещё много чего. Они охотно давали серебро в долг. Причём Клёнка только от них узнал эти странные условия, возвратить надо было больше, чем взял. И многие шли на добровольную кабалу, завлечённые необычно действенным краснобайством бывших хазарцев. Святослав, в
