Волхв - Сергей Геннадьевич Мильшин
Но пока, к счастью для горожан, жидам запрещалось жить в крепости постоянно. Правда, они и здесь нашли выход. Наезжали в город на положенные два дня. Потом покидали его, устраиваясь где-нибудь неподалёку. Если лето, то прямо на телегах ночевали, зимой просились в трактир при дороге. Переждав двое суток, возвращались снова на разрешённые князем следующие два дня. Бывало, так месяцами жили, то выезжая, то возвращаясь.
Несмотря на то что толстые иголки в обувном деле ломались часто, и он периодически ощущал их нехватку, покупать у наглых торговцев Клёнка брезговал. Да и знал, что как ни строжись – оберут. Не зря про них говорили: «Жид обманом сыт».
Обычно он дожидался торгового каравана из Новгорода, который приходил раз в два-три месяца, и уже у своих, русичей, по честной цене приобретал всё, что надобно.
Клёнка был христианином во втором поколении. Его отец сапожник Богумир – заядлый книжник, прививший тягу к чтению и детям, в отличие от старшего сына невысок ростом и нелюдим, уже в зрелом возрасте попал под поголовное крещение в городской лохани, отведав перед тем батогов от князя. После того он, как было велено, нацепил на грудь крест, однако от старой веры, никому в том не признаваясь, так и не отрёкся. Да и как от неё отречься, когда в доме мирно уживались две его жены – две матери Клёнки. Попу он сказал, что одна из них сестра жены, просто прижилась у них, поскольку своей семьи не завела. Никифор, конечно, вряд ли поверил, но объяснение принял, так как знал, вторую жену русич из семьи даже под угрозой смерти не выгонит. А такое объяснение устраивало и официальную власть, и вновьобращённых жителей города. Самое интересное, что отец Клёнки честный во всем, вплоть до мелочей, как все русичи, не соврал ни на руну. Жёны его и правда были сёстрами, и одна из них, появившаяся в доме на два года позже, если следовать логике слов, действительно легко прижилась в семье.
Новая вера навязывалась тяжело и держалась некрепко, на мечах варягов – наёмников князя, и на кострах, уничтожавших целые селения. Это не нравилось ни самому князю, подданных-то меньше становилось, а значит, и ежегодной дани, ни новой церкви, представителей которой, в основном пришлых гораков, не мог не настораживать глухой ропот, поднимающийся после каждой акции устрашения, даже среди самых преданных христиан. К тому же праздники почти все остались прежние – как ни пыжились и не стращали попы, на Купала все городские высыпали на берег речки, и там крутились до утра хороводы, прыгали через костры пары, и, как водится, выбирались суженые. На Масленицу по-прежнему жгли чучело зимы-Мары и весело с зеленью наломанных веток берёз и клёнов, засыпая полы в избах и церквях, отмечали обновлённую троицу. По-старому – Рода-Сварога-Велеса, по-византийски – Отца, Сына и Святого духа, что по понятию большинства русичей было одно и то же.
Клёнка Смагин был женат уже на одной женщине – Марфе, родившей ему семерых детишек. Из них до отроческого возраста дожили четверо. В эти дни они гостили у деда с бабками, под старость от греха подальше перебравшихся в село Коломны, верстах в пятидесяти от города, к сродственникам.
Клёнка быстрым шагом миновал растянувшийся на добрые полверсты торжок, непривычно пустынный и тихий. Уже приближаясь к площади, услышал высокий голос Никифора, далеко разносящийся над притихшим народом. Клёнка ускорил шаг, и вскоре из-за крайних изб появились люди в кафтанах из простой пряжи, больше сотни. Сапожник тронул за плечо знакомого мужика из литовцев с широкой русой бородой:
– Чего тут опять?
Тот, не оглядываясь, с досадой молвил:
– Книги жечь будут.
Недоуменно вскинув брови, Клёнка Смагин прислушался к попу.
– Сатанинские знаки, – уверенно вещал Никифор, прикрывая глаза от яркого солнца ладонью, – насылают на нас мор и болезни. А на скот порчу. Только огнём можно уничтожить дьявольские письмена. – Повернувшись спиной к горожанам, он неловко полез по крутым ступеням.
«Сейчас грохнется», – услышал Клёнка чей-то насмешливый голос и, привстав на цыпочки, узнал вытянутый затылок коновала Кучи Мамина.
Смагин уверенно ввинтился в толпу. Хотелось увидеть, какие именно книги обрекли на сожжение. Благодаря отцу, он неплохо разбирался в рунице и глаголице, умел читать и светлые «образные» книги. Народ, узнавая уважаемого в городе сапожника и книжника, охотно сторонился, и мастер быстро пробрался в первый ряд. По краям книжной кучи топтались два дружинника, сам князь – серьёзный и задумчивый с короткой воинской бородкой зыркал серыми колючими глазами в отдалении на высоком стуле среди знатных горожан. Клёнка зацепил чью-то ногу, и, чуть не упав под усилившимся напором толпы, опустил голову. К сапогам сиротливыми щенками приткнулись две книги в толстой кожаной обложке. «Сказание о походе на Русь великого Александра», – прочитал он вполголоса, замечая, как кто-то по соседству, тихонько двигая ногой, подгребает одну из книг под себя. Смагин мельком глянул на дружинников. Они хмурились, недобро посматривая на приближающегося с факелом в руках Никифора. За ним, ссутулившись, да так, что лица не видно, шагал незнакомый чернец в глухом капюшоне. С противоположной стороны, гордо задрав подбородки, тревожно поглядывали по сторонам три помощника Никифора. Смагин знал их. Один, с волосами чуть ли не прозрачной светлости здоровый широкоплечий с тяжёлым взглядом из-под густых бровей, варяг Глеб. Рядом с ним, ниже его на голову, семенили, не поднимая глаз, братья Ярькины, местные. Сволочи! Они, похоже, и собирали книги по всем сундукам и схронам староверов.
Глеб хищно оскалился навстречу попу.
Пожилой крестьянин в лаптях и длинной крапивной рубахе, из распахнутого ворота которой выглядывал на шнурке крестик, громко и уверенно спросил:
– Ну, и чему ты, выродок, радуешься?
Взглядом выхватив из толпы мужика, Глеб повернул к нему обнажённый меч. И даже сделал шаг вперёд. И замер неуверенно – неизвестно, как поведут себя горожане, если пришлый варяг вытянет мечом плашмя по спине неучтивого смерда. Выставив оружие острием на мужика, Глеб зло прищурился:
– А тебе что, грязные книги поганых язычников жалко?
Мужик растерялся:
– Но так там же про нас, про
