Наталья Старосельская - Виктор Авилов
В Москве продолжалась та же суетная, обычная театральная жизнь. Виктор Авилов вышел на сцену рано, слишком рано после такой тяжелой операции. Удержать его дома не было возможности — он рвался к работе, без которой не мог жить, просто не мыслил своего существования. К Воланду он вернулся чуть позже, чем к другим своим ролям, — слишком тяжелым был этот образ, хотя «легких» для Авилова не существовало: его способность затрачиваться, выкладываться на каждом спектакле давно уже вошла в легенду. Как вошла в легенду его способность обсуждать спектакль после его окончания горячо, страстно, объективно, с учетом всех мелочей, которые по той или иной причине не получились сегодня или прозвучали не так, как должны были…
Наступил девятнадцатый сезон Театра на Юго-Западе. Шла подготовка к празднованию двадцатилетнего юбилея — серьезного, волей-неволей подводящего какие-то важные итоги существования труппы. Валерий Белякович решил отметить эту дату весело — спектаклем «Сон в летнюю ночь» по Шекспиру, комедией, которую он прочитал как фарс, как пародию на фантом-оперу. Изысканные костюмы, обдуманный подбор музыки, выразительная сценография… И конечно, на сцене рядом с молодой порослью были прославленные «старики», отцы-основатели Театра на Юго-Западе.
Виктору Авилову досталась в «Сне в летнюю ночь» роль одного из работяг, репетирующих спектакль к торжественной свадьбе герцога Афинского. Ему, долговязому, с широко распахнутыми наивными голубыми глазами, была предложена роль девственницы Фисбы. Авилов был до невозможного уморительным. Слезы хохота буквально закипали в глазах, когда мы смотрели на него, такого нелепого, такого старательного, так пытающегося передать пластику и мимику своей девственницы, но совершенно не понимающего — что и зачем он делает под руководством режиссера Дудки (Вячеслав Гришечкин). Казалось бы, роль достаточно проста для такого опытного артиста, как Виктор Авилов. Но никогда она не стала бы для него интересна, если бы не потребовала затрат, — вот Авилов и сыграл здесь свою любовь к театру, свой восторг перед ним, свое восхищение режиссером, но пародийно оттенил все это бесталанностью своего героя, ни на миг не осознающего, что же это такое — Театр.
Кто знает, может быть, играя Фисбу, Авилов вспоминал свои первые месяцы в студии Валерия Беляковича, когда они ничего еще не умели, но кидались с энтузиазмом в любую авантюру, лишь бы играть… В какой-то степени, наверное, так оно и было, иначе ирония не прозвучала бы в этой роли так тонко и точно…
Валерий Белякович, однако, хотел отметить юбилей театра достаточно широко, явив все возможности своей труппы. А потому второй премьерой юбилейного сезона стал спектакль «На дне» М. Горького. Он начал репетировать пьесу, ставшую невероятно актуальной вновь почти через столетие после своего появления. Наша жизнь разломилась, «мирок порвался, как мешок», по словам Галины Галкиной, — резкое расслоение общества, непривычные понятия, в одночасье становящиеся нормой существования, всеобщая растерянность перед завтрашним днем. Все это оказывалось «фундаментом» ночлежки, выстроенной и выстраданной Валерием Беляковичем на юго-западных подмостках.
«Вместо продавленных лежанок и затхлого подвала — двухъярусный корабль бытия, рассекающий волны космоса, — говорится в буклете театра. — Вместо лохмотьев бомжей — кружева у женщин и белые одеяния у мужчин. На дне души, на дне страстей человеческих, на дне, с которого в одиночку едва ли подняться, а и вместе уже не под силу… „Спектакль сокрушающей силы“, „Новый Горький ‘Юго-Запада’“ — названия статей американской и японской гастрольной прессы. Многочисленные отклики в отечественной прессе… В „юго-западной“ постановке играли отцы-основатели театра, играли мощно, по-русски, со слезой, с отчаянным плясом, с кровью, с хриплым смехом Актера — В. Авилова, выходившего в финале на авансцену и объявляющего о своей смерти… Все ли мы на дне? И восстанем ли? Жива Россия? Что — дальше?.. А дальше было: взрывы на Пушкинской, пожар в Останкине, лег на дно „Курск“, цены с 1982 года возросли в 10 тысяч раз. Из жизни уходили, будто сговорившись, великие актеры — Ю. Никулин, Е. Леонов, М. Миронова, Н. Сац, Е. Лебедев, С. Рихтер, Б. Окуджава, И. Смоктуновский. Страна сиротела… Но чувствовалось в последнем отчаянном переплясе горьковских босяков и нечто небывалое — жажда жизни…»
Спектакль был задуман и воплощен как крупное, значительное осмысление нашей реальности, нашего сегодняшнего дня. И, как всегда у Валерия Беляковича, он заставлял задуматься не только о театре, но и обо всех проявлениях нашего бытия, когда так или иначе каждый ощущал себя в ночлежке, даже находясь в уютной собственной квартире. Ночлежка была в душе — и в каком-то смысле она была куда страшнее горьковской…
Виктор Авилов играл в этом спектакле Актера — казалось бы, самое органичное и точное распределение! Но невозможно было даже предположить, каким предстанет в спектакле этот Актер, человек, заглянувший за край жизни, потерявший не только все, чем владел, но и себя самого, униженный, растоптанный, но каким-то чудом сохранивший в самой глубине души имя Человек, которое, по словам Сатина, «звучит гордо». В нем как будто медленно, по капле, по крохе вызревало понимание происходящего — до появления Луки он жил словно в хмельном забытьи, словно в дурмане, не допуская ни мыслей, ни чувств, а лишь иногда «проваливаясь» в свое прошлое, которого и вспомнить-то толком не мог — так, одни обрывки… Но вот постепенно мутные глаза прояснялись (поразительно происходило это у Авилова — глаза его менялись в каждой картине, словно мысль пробуждалась, чувство возвращалось к нему), черты лица разглаживались, голос начинал звучать иначе, сквозь хрипы доносились до нас интонации бархатистые, сценические… И решение о самоубийстве казалось единственно возможным. Озарение, возвращение к себе самому — слишком страшный и жестокий акт…
На Викторе Авилове-Актере были белоснежные брюки и такой же белоснежный длинный расстегнутый сюртук на голое тело. Сквозь распахивающиеся полы сюртука был виден шов, змеящийся по всей брюшной полости, — это воспринималось как знак чего-то трагического в жизни Актера. Хотелось отвести взгляд, чтобы не вспоминать то, что все равно постоянно вспоминалось: берлинская больница, бескровное лицо на подушке, слабый голос и — отчаяние в глазах, потому что он не может играть Воланда… И именно этим ощущением, как ни парадоксально, укрупнялась судьба горьковского Актера, который уже не может играть, не может выходить на сцену, а ведь ею, и только ею оправдана и отравлена вся его жизнь…
Играя Актера, Виктор Авилов в каком-то смысле играл себя самого. Нет, вовсе не в том бытовом плане, которым более всего интересуются всегда обыватели, а в некоем глубинном. Он хорошо знал, что такое «отравленность» театром, что такое власть подмостков над твоей собственной душой и какую власть над зрителями способна она породить. Большой ты артист или маленький — в данном случае не суть важно. Важно это опьянение сценой, которое даже незаметным своим служителям дарит ощущение приподнятости над реальностью, над однообразными серыми буднями.
И что такое сумрак алкогольных паров, он тоже знал. Минутное забытье — и черная пропасть неслучившегося, несбывшегося, утерянного…
Судя по воспоминаниям о сыгранных ролях, был Сверчков-Задунайский в прежней своей жизни этаким Аркашкой Счастливцевым, кочующим по городам и весям из Керчи в Вологду, не раз товарищами битым, критиками обруганным или вовсе не замеченным. Маленький провинциальный актер… Но у Виктора Авилова он становился крупной личностью, не реализованной не в силу малых способностей, а по воле театральных интриг, неудачливости, неумения и нежелания вырвать кусок из зубов другого человека. Непривычно деликатным, мягким, интеллигентным от природы. Он пытался загасить вспыхивающие в ночлежке конфликты, как-то объединить, смягчить всех, а потом, поняв тщетность своих усилий, шел топить в вине свое одиночество, свою непонятость…
А в финале, когда обитатели ночлежки, собравшись все вместе, с чувством поют: «Солнце всходит и заходит…» — он появлялся сам со словами: «Там, на пустыре, Актер удавился…» — и стоял, словно призрак в белом одеянии, с печальными глазами, и как будто прощался с этим кусочком своей жизни — такой пустой, бесславной, приземленной. Потому что не мог не проститься с теми, с кем провел последние часы, дни, месяцы, годы… Артист Сверчков-Задунайский, он должен был как-то театрализовать свой уход навсегда, он должен был хоть на миг вернуться к тем далеким временам, когда он жил, опьяненный подмостками. И здесь Валерий Белякович, как представляется, нашел очень точный (хотя и очень скупой) ход — финальное появление Актера и произнесенные им слова, которые всегда, во всю историю сценической жизни этой пьесы, произносились другими…
