Наталья Старосельская - Виктор Авилов
Мне посчастливилось видеть «Мастера и Маргариту» в Японии, в Токио, в театре «Сфера», в переполненном зале на две тысячи человек. С каждым появлением на сцене Виктора Авилова зал действительно замирал — казалось, зрители были загипнотизированы: они не могли отвести глаз от этого удивительного лица с огромным лбом, какими-то нечеловечески большими глазами; они немели от звуков этого неподражаемого хриплого голоса… Но главное — они видели перед собой русский психологический театр, о котором, вероятно, читали, слышали, может быть, даже и видели его во время гастролей Малого театра, трепетно и свято хранящего традиции русской школы, но здесь, в «Мастере и Маргарите» происходило нечто для них невероятное. Мистический, магический реализм Михаила Булгакова сливался с основами русского психологического театра и в результате возникало чудо — иного слова не подберешь. И чудо это было связано конечно же со всем спектаклем в целом, но едва ли не в первую очередь с Воландом, персонажем, сотканным из фантазий, странных сочленений человеческого и «богоравной субстанции», с давней культурной традицией и совершенно новым, принципиально новым ее осмыслением…
А когда театр гастролировал с «Мастером и Маргаритой» в Петербурге, журналистка Анна Познина взяла интервью у Авилова. Речь шла в основном о кино, но все же немного поговорили и о спектакле: «Роман „Мастер и Маргарита“ считается трудным для постановки, — говорил Авилов. — Это произведение особенно трудно ставить в театре, в кино все-таки больше возможностей… А наш режиссер Валерий Белякович умудрился поставить его полностью. В первоначальном виде спектакль шел почти шесть часов, но, когда начали возить его за границу, пришлось сократить. В принципе это одно из тех произведений, которые принято называть роковыми. Опасно браться за „Пиковую даму“, „Макбета“ и „Мастера и Маргариту“. Считается, что с ними связана какая-то мистика. Например, в одной сцене я все время повторял: „Саркома легкого, саркома легкого“ — вдруг раздался звонок из Одессы и сообщили, что умер мой хороший друг. Диагноз — саркома легкого…»
Конечно, все можно объяснить трагическим совпадением — но почему так много оказывается их, когда речь идет о Михаиле Афанасьевиче Булгакове? И не хочешь, а поверишь в мистику…
И экстрасенсорные способности Виктора мне довелось испытать на себе там же, в Японии. В городе Кобэ, во время прогулки в горы, у меня страшно разболелась голова. О способностях Виктора я была наслышана, но просить его о помощи было как-то неловко. Видимо, увидев страдальческое выражение моего лица, он подошел и тихо спросил: «Помочь тебе?» — «Если тебе не трудно… пожалуйста», — пролепетала я и села на какой-то пенек. Виктор стоял за моей спиной, выражения его лица я не видела да и глаза закрыла, потому что больно было смотреть на солнечный свет… И вдруг почувствовала, что боль отпускает — было такое ощущение, что она медленно выходила из моей головы, освобождая ее, и — ушла совсем. Не веря собственным ощущениям, я обернулась к Виктору, чтобы поблагодарить его. Он стоял, глядя на меня, но не видя, — казалось, что его глаза излучают какой-то свет. Потом он медленно встряхнул руками, посмотрел мне прямо в глаза, улыбнулся и протянул руку, помогая подняться. «Все? Не болит?» — спросил заговорщицки. Я кивнула…
Жена Виктора Лариса говорит: «Он точно был экстрасенс. Снимал боль. У меня почечная недостаточность. Витя, как домашний доктор, все приступы снимал. А у соседки даже снял бельмо».
В семье Виктора до сих пор вспоминают один случай. Как-то раз, в самый разгар семейного торжества, когда собралось человек 30 родни, одной гостье стало плохо с сердцем, причем настолько плохо, что оно почти останавливалось. Пока суетливо метались, пытаясь дозвониться в «Скорую помощь», Виктор подошел к лежащей на диване женщине и, собрав всю свою энергию, направил ее на отказывающееся работать сердце. Буквально через несколько минут она ожила, а еще через 20 минут уже плясала в кругу родни, спрашивая: «Витенька, что же это ты делаешь?» Ответ Виктора был кратким: «Колдую, тетушка, колдую!..»
Родители Виктора рассказывали мне, что однажды, когда стало плохо его сестре Ольге, он начал «махать руками, что-то сделал — и боль прошла. А сам после этого буквально зашатался, так ослабел…».
В одном из интервью Авилов говорил о мощи своего энергетического поля: «Если я несколько дней не играю спектакли, то не знаю, куда себя деть. И в таком состоянии способен вылечить человека… А на спектакле для меня главное — зрительскую душу провести через переживания своего героя, чтобы они открыли для себя всю эту боль и радость. Я очень внимательно всегда слежу за залом, очень чутко прислушиваюсь к его безмолвной реакции, ощущаемой каким-то неведомым чувством. Моя задача — вызвать потрясение зала, эмоциональный взрыв! Дал импульс своей боли, и тебе в ответ такое сострадание! От этого плакать хочется…»
Может ли все это проходить бесследно и «безнаказанно»? Мощь его энергетического поля, настроенная не на свои собственные переживания и ощущения, а на боль другого человека, на «ловлю» реакции зрительного зала… Конечно же нет. Потому что рано или поздно возникает та удивительная чуткость предвидения относительно собственного будущего, которую мы привычно называем предчувствием, интуицией. Пришла она и к Виктору.
Его жена Лариса вспоминает: «Он про себя все знал. Знал, что уйдет из жизни так рано. Помню, это было еще за несколько месяцев до страшного диагноза. Он лежал в гостиной и смотрел в потолок. „Что-то болит?“ — „Лара, сядь“. Все внутри сжалось — у нас всегда так: если Витя серьезно начинал говорить, значит, какая-то катастрофа. Обычно он все, даже самое неприятное, с юмором преподносил. „У меня рак“, — и показывает на грудь. В этом месте у него потом выскочила шишка. Рак был сквозной. И вышел на спине и на груди. Май месяц. Май! Еще никто ничего не подозревал.
Или как-то вдруг ни с того ни с сего говорит: „Когда меня не станет, не носи мне цветы на могилу“. Я ему: „Что за глупость!“ А он настаивает: „Приходить приходи, а цветы не носи“».
Я редко видела Виктора Авилова в последний год его жизни. Но был один спектакль, сыгранный в антрепризе, о котором обязательно надо вспомнить. Еще не сейчас, немного позже…
А пока хочу вернуться к спектаклю «Мастер и Маргарита» и рассказать поистине трагический случай. Вместе с Театром на Юго-Западе я отправилась на гастроли в Германию, а затем на фестиваль в Чехию с этим спектаклем. Стоял мрачный, холодный ноябрь. Мы ехали из Москвы автобусом — через Белоруссию, Польшу. В Бресте на границе надолго увязли в длиннющей очереди. Виктор куда-то ушел и вскоре появился с пограничником или таможенником, что-то темпераментно объясняя ему, размахивая руками. Через несколько минут он дал знак водителю автобуса следовать за ним. Это было очень забавно: впереди крупными шагами, размахивая длинными руками, шел Виктор, по-прежнему что-то разъясняя человеку в форме, а за ними медленно катился наш автобус… Позже он рассказал, что пошел узнавать, долго ли нам еще стоять в очереди, а его неожиданно узнали, попросили автограф и — пропустили автобус. Час спустя мы уже катили по Польше, смеясь над тем, как Виктор ловко вытащил нас из многокилометровой пробки, шутили над ним, а он немного смущенно бормотал: «Да ладно вам, ребята, я же сделал как лучше…» Выискивали, где бы остановиться, чтобы попить кофе, и снова шутили: «Дай бог, чтобы тебя, Витя, и здесь узнали — может, бесплатно кофе дадут!..» А поздним вечером были уже в Берлине.
Берлин казался серым и сырым от постоянных дождей и изморози. В помещении «Русского дома», где предстояло играть спектакли, мы все жили одной коммуной. Валерий Белякович репетировал почти сутками — до спектакля было всего два дня, а надо было приспособиться к большой сцене. Все волновались — было известно, что билеты раскуплены, Берлин был заклеен афишами спектакля с лицом Виктора Авилова — Воланда, мы, свободные от репетиций, натыкались на них буквально на каждом шагу и тоже начинали нервничать…
Наступил день спектакля. Белякович продолжал репетировать, все были в таком напряжении, что даже выпить чашку чаю было некогда да и негде. И вот я отправляюсь к парадному подъезду встречать гостей, среди которых и мои берлинские друзья. Вглядываясь в освещенную часть улицы перед входом, вижу машину «скорой помощи» и каким-то десятым чувством понимаю: что-то случилось. Ловлю за рукав пробегающего мимо осветителя, он бормочет невнятно, что Авилову стало плохо, кровь пошла, — и бежит дальше. Какая кровь? Из носа? От волнения? Ничего не могу понять. Толпа зрителей на несколько минут загораживает от меня вход, кусок улицы, а когда она расступается, я вижу, что «скорая помощь» отъезжает, и вздыхаю с облегчением.
Начало немного задерживают, но потом звенит третий звонок, все устремляются в зрительный зал. Я вхожу одна из последних, когда уже гаснет свет, останавливаюсь на ступеньках прямо посреди зала — сейчас свет дадут, и я быстро куда-то присяду. Вот оно, волнующее, мгновенно настраивающее на «булгаковский тон», начало спектакля. С грозовым грохотом поднимаются жестяные щиты и из-под них выходят Воланд и его свита, прибывшие в Москву… В ужасе я опускаюсь прямо на ступеньки — из-под среднего шита, точки появления Воланда, выходит Валерий Белякович в спортивных брюках, жилетке на голое тело и белых кроссовках. Что с Авиловым?
