Николай Атаров - Коротко лето в горах
Потом он осторожно будил Галю, низко склонялся над спальным мешком.
— Беги. Пора, — ласково говорил он.
— Темно еще, — недовольно мычала Галя.
Летягин тормошил спальный мешок; смеясь, заглядывал в щелку.
— Ты хоть нос покажи…
— Да, вам хорошо-о…
Из мешка показывалась ее встрепанная голова. Она просыпалась, счастливая оттого, что ее будит Иван Егорыч. Ведь он даже обнимал ее, когда тормошил, ничего, что сам этого не понимает.
И она бежала.
Она теперь часто бывала на Чалом Камне. Там торопились закончить работы. Только рабочие волновались: даст ли Калинушкин команду на взрыв?
Яркая утренняя заря поднималась высоко в горах. Галя бежала на лыжах, одолевая крутой подъем на фирновых полях.
Вот она остановилась и глянула — как красиво дымится снежная пыль, точно белые флажки струились на гребнях.
Сильно отталкиваясь палками, Галя раскатывалась на лыжах.
Ее мокрое счастливое лицо горело.
Она останавливалась, снова смотрела с откоса вниз. Там, ниже ее, гуси летели.
С грузовика, измазанного, измученного на горных тропах, едва добравшегося до изыскательской базы, Летягин, Дорджа, Костя, Василий Васильевич и лесник сгружали тонкие прутья — саженцы.
Летели гуси над базой.
— Как эти птицы называются? — спросил Дорджа Летягина.
— «Гуси, гуси, га-га-га…» Это называется — осень. Что ж, будем ждать до победного… Или до белых мух. Понимаешь, что это значит?
«До белых мух? — размышлял Дорджа. — Значит, до снега?» Можно не понимать слов. Но если человек места себе не находил, измучился — разве это не понятно любому?
И Галя понимала… В обратный путь Огуренков давал ей тяжелый груз — буры. Они быстро тупились у них на крепкой скале. Тяжело нагруженная, со связкой стальных буров, плотно уложенных поперек спины, под клапаном рюкзака, Галя спускалась вниз по снеговым ложбинам. Она выбегала от Чалого Камня пораньше, чтобы до темноты увидеть огоньки своей базы. Это было километра за три, там поворот — и вдруг все видно! Как будто ты уже рядом. А бежать-то еще час по склонам…
Галя возвращалась в сумерки. Пел ветер, шуршали по снегу лыжи, в горной тишине было слышно даже дыхание. Вот показались на противоположном склоне ущелья огоньки базы.
Галя сложила ладони рупором:
— Его-орыч!..
Эхо отозвалось несколько раз:
— И го-о-ры-ы! И го-о-ры-ы! И го-оры-ы!..
— И горы? — повторила Галя, не веря ушам.
Каждый вечер так… Иногда Иван Егорыч выходил с фонарем и махал, махал, как будто говорил ей: «Добрый вечер!»
Летягин махал фонарем. Он, верно, думал, что он один и его никто не видит. И дал себе волю — махал и махал фонарем — так он разговаривал со странной и милой и, кажется, влюбившейся в него девчонкой.
Вдруг он увидел Бимбирекова — тот стоял поодаль и смотрел на своего друга.
Летягин молча прошел мимо него. И поодаль заметил отчаянно одинокую фигуру Дорджи. Он тоже смотрел на горы, на тропку.
34
Дорджа расшнуровывал Галочкины ботинки. Она почти лежала, откинувшись и упираясь руками в скамейку.
Шатаясь от усталости, она побрела к очагу.
— Ты бы причесалась, что ли… — ласково сказала Прасковья Саввишна.
— Ничего, ничего, — с блаженной улыбкой ответила Галя.
Она с удовольствием уплетала похлебку из глубокой миски. Постепенно она отходила от холода и усталости, начала замечать, что делается вокруг.
За другим концом стола ужинали и жарко спорили Василий Васильевич и Костя. Как хорошо теперь Галя их всех знает. Вот Василий Васильевич, круглоголовый, стриженный под бокс, с маленькими усиками, в дождевике и разношенных сапогах, он не расстается с арифмометром или с бухгалтерскими счетами, и Галя в первые дни никак не могла понять, кто же он: счетовод или инженер? А как жила бы партия без него, когда и ведомости по зарплате, и фуражные дела, и бензин, и расчет рабочих, — ну, все-все, одним словом, на плечах этого удивительно скромного человека. А ведь он тоже кончил МИИТ, хороший инженер, правая рука Бимбирекова. А Костя? Он мариец, пришел рабочим, стал участковым техником, отрастил рыжую бороду, ходит в сапогах раструбами, считает себя, видно, мушкетером, хотя не читал романа, а только видел фильм. И всегда напоминает Прасковье Саввишне: ему, видите ли, борщ без мяса. Сейчас они за столом говорили о новом инженере, назначенном, но еще не прибывшем в их партию. До Гали доносились отдельные выкрики из их спора, и ей было приятно, что она — с ними, понимает их доводы, что ей тоже немаловажна характеристика незнакомого инженера, которого она, может быть, и не успеет увидеть.
— Нашли тоже! Липовый маркшейдеришка из тоннельного отряда, уха от рыла не отличит! — негодовал Костя.
— Хороший инженер, это ты напрасно, — мягко возражал Василий Васильевич. — Хотя, конечно, технически отстал от изысканий.
— И политически тоже? — язвительно спросил Костя.
— Но ведь человек? — отрубил Василий Васильевич.
— Да, человек, — неохотно согласился Костя.
— А не кажется тебе, Костя, что быть человеком становится в наши дни требованием не только нравственным, но и инженерным и политическим тоже?..
Галя слушала, аккуратно подчищая горбушкой миску. Вздохнув, попросила Прасковью Саввишну:
— Дайте добавочку.
И, щедро подливая уполовником, стряпуха сказала:
— Завтра день рождения Егорыча. Ты придумала, чего подарить? Хоть бы рябиновых веточек наломала…
Рано утром Галя пешком, никому не сказав, отправилась в поселок. Она теперь хорошо знала дорогу — и свежую щепу у переправы, где строили мост, и штабелями сложенные щитовые домики будущего разъезда, и желто-зеленый, с багрянцем склон дальней горы, где, говорят, медведей полным-полно и туда ходят охотиться… Она шла и радовалась: навстречу ей двигались прицепные вагончики… Ну, эти уж не вернутся. Палатки будут перебрасывать за перевалы, а вагончики станут лагерем на всю зиму возле их базы. Назад не вернутся… В поселковом магазине ей удалось купить чугунную фигурку каслинского литья. В Москве ни за что бы не купила, а здесь порадовалась своей удаче. И возвращалась домой — тоже было хорошо на душе. Все время думалось об Иване Егорыче. Она его знала лучше всех.
Он здесь давным-давно, кажется ей, что еще до ее рождения. Ведь он у Олешникова рабочим начинал, потом уже кончил институт и вернулся. И его жена успела тут состариться, в ватных штанах всю жизнь проходила. Галя видела бугорок на краю поселка — там старинное кержацкое кладбище. Это особая участь проектировщиков — много лет копошатся, ползают зимой и летом, пока придут строители. Кем лучше быть — строителем или изыскателем? Раньше, в старые времена, строители сами вели изыскания, а теперь только критикуют. А попробуй в такой тайге, в горах, найди совершенную трассу… И Галя вспоминала, как Иван Егорыч однажды высказал ей и Дордже главную свою инженерскую идею. «Трасса, — говорил он, — есть функция всех мостов, тоннелей, станций, функция всех на ней сооружений…» Так и его жизнь есть функция всего, что ему нужно сделать. Он убежден в своей правоте, как крестьянин, который знает, что и когда делать в поле.
Вот он послал студентов связными, а рабочих обучил теодолитной съемке, потом отпустил их по домам — пусть уберутся на огородах. В походе он шел замыкающим, боялся, что москвичи могут отстать…
О спальном мешке он тогда со злостью говорил, а только много позже узнала Галя, что за этим у него было тяжелое воспоминание: ведь ясно, что Олешников и Сережка погибли отчасти из-за того, что ради легкости в пути не взяли с собой спальных мешков… А тут девчонка приехала, дочь Устиновича. А ему хуже всего — поездки в Москву, там он живет в общежитии министерства, иной раз три месяца, — хоть и не в спальном мешке, — и устает слоняться по экспертам и членам коллегий. И как он любит осень в тайге — он называет осень чернотропьем. Хорошо ведь, правда? Чернотропье, когда листва упала, и травы высохли, и легко прокладывать вспомогательный ход, легко вести съемку. И в то же время его огорчает осень — близится короткий световой день, все, что не сделано, надо будет доделывать, размещая народ по-зимнему, очищая площадки от снега, подогревая землю. И тут рабочие уходят — одни на огороды, это куда ни шло, а другие шалят: на охоту, на орех, на рыбалки… Он любит песню. Однажды приехали рабочие с рудников — артисты-любители. Среди них был парень с отличным голосом, пел под гитару прямо у костра. И Галя заметила, как подошел к костру Летягин, стал за спинами своих ребят, усталый, больной, жадно слушал незнакомую ему песню. И эта песня — она в Москве выключила бы радио — тут показалась ей такой близкой, понятной, хорошей… В это лето — Галя хорошо поняла — Летягин находился в особом возбуждении, он видел — началось наступление. Он был взбудоражен приходом машин, вторжением шума в тайгу. Строители ломали скалы, коверкали берега, лес рубили зря. Он защищал от них тайгу, а в то же время радовался. А когда что-то шло чересчур навалом, как с этой бешеной лавиной, он срывался, делался строг и жесток. И Галя вспоминала, как она сама попалась ему под руку, как он скомкал и порвал ее чертеж и крикнул: будете делать как надо!
