Юрий Нагибин - Директор
Кныш тихо, но жестко:
— Постой, так не пойдет!
— Пойдет! — с не меньшей жестокостью сказал Зворыкин. — Сейчас решающий этап, а ты слишком плохо действуешь на окружающих, на меня в том числе.
— Ладно… — процедил Кныш сквозь зубы. — Еще не вечер. Поговорим в Москве.
Стараясь не встречаться взглядом с Кнышем, Вараксин забрался в грузовик Зворыкина, тот сел за баранку и, высунувшись в окошко, крикнул:
— Джой, все в порядке?
В ответ донеслось:
— О’кей!..
Взревели моторы. Кныш смотрит, как тронулся грузовик Зворыкина, за ним грузовик американца; кажется, он все еще на что-то рассчитывает. Но грузовики, вздымая пыль, устремились вперед, и Кныш до крови закусил губы…
Мчатся два грузовика вначале по солончаку, потом по дороге, проложенной в песках, затем по грейдерному шоссе. Меняется пейзаж, меняется и население пустыни. Все чаще попадаются заросли песчаной акации, кое-где травяные луга появились и на них овцы. Мечутся под самыми колесами суслики, в небе заливаются жаворонки, славки.
Мы видим поочередно то лицо Джоя и вцепившиеся в баранку пальцы, то лицо и сильные руки Алексея Зворыкина.
Мы видим эту странную гонку в пустыне то с высоты парящего в небе жаворонка, то как бы сторожким глазом джейрана, на миг возникшего за барханом, то с малой высоты пучеглазого варана. И соответственно меняется для нас скорость движения грузовика малая — когда сверху, с высоты, большая — когда сбоку, ошеломляющая — когда снизу, почти от колес. И в этом объективный смысл скорости, всегда относительной, ведь для нас машины тех лет — тихоходы, а тогда они назывались «молниями».
Эта гонка длится очень долго, солнце успевает подняться в зенит, уничтожив и без того скудные тени; слепящее, беспощадное, всепроникающее солнце делает для водителей непереносимым напряжение дороги. Они затеяли свой спор почти в шутку — во всяком случае, для американца, — но сейчас каждому из них трудно и плохо, а упорство и мнимая бодрость соперника злят, превращают спор в судьбу, рок. Пот фадом течет с водителей, ест глаза, солью проступает на вороте рубах, под мышками, на спине и груди. Тепловатая вода из фляжек уже не в силах погасить внутренний пожар. Едва размыкаются запекшиеся губы. И странным было своей отрешенностью, своей «нездешностью» лицо Вараксина, словно наклеенное на бессильно мотающуюся по спинке сиденья голову.
Пока позволяла дорога, вернее, отсутствие ее, грузовики поочередно обгоняли один другого, а когда началось грейдерное шоссе, вперед вырвался «форд». Зворыкин повис у него на колесах, не давая увеличить преимущество.
Джой вначале частенько оборачивается, чтобы определить, насколько он ушел от соперника, но, поняв, что тот его не отпустит, стал смотреть только вперед, на серебристо мерцающее покрытие дороги. Что-то странное творилось с ним; ему казалось, что дорога то ослепительно и противоестественно светлеет, то меркнет, накрытая черным лучом, когда же черное распадалось, причудливые островерхие здания истаивали в воздухе и мир опять погружался в странную бездну. Внезапно Джой вскрикнул и откинулся на сиденье. Но и теряя сознание, он с профессиональной привычкой нажал на тормоз. Его механик перехватил руль, скинул скорость, и машина, вильнув с дороги, круто стала.
Подбежал Зворыкин. Он дал Джою понюхать нашатыря, влил ему в стиснутые зубы несколько капель виски из фляги, потом стал прикладывать мокрую тряпку к затылку, лбу и груди. Джой открыл глаза.
— …Солнце, шок… Капут! — пробормотал он.
— А ваш механик может вести машину?
— Механик хорош. Шофер — барахло. — Джой не без удовольствия произнес трудное русское слово. — Пари ваше!..
— Нет, — сказал Зворыкин, — спор ведут машины, а не люди…
Он быстро отошел к своему грузовику.
— Поведешь «форд», — сказал он Вараксину. — Придешь первым к финишу — ступай к черту!..
Лицо Вараксина проснулось, зажило надеждой, радостью, сомнениями, подозрением и опять надеждой.
— Честное слово коммуниста! — сказал Зворыкин.
Вараксин выпрыгнул из машины.
— Он поведет, — сказал Зворыкин Джою, — это не барахло!..
Механик Джоя пересел к Зворыкину, и начался последний этап гонок.
Машины вскоре оказались на асфальтовом шоссе, ведущем к городу.
Грузовики на огромных скоростях обходят верблюдов и осликов, груженных всякой всячиной, разъезжаются с неуклюжими арабами, стремительно обгоняют другие машины.
Джой хорошо, по-спортивному вел гонку, он просто хотел выиграть пари, а Вараксину надо выиграть свободу, и он выжмет из машины больше, чем Джой.
Свобода или неволя… И Вараксин, едва не завалив грузовик набок, обходит Зворыкина.
Свобода или неволя… И он мчится под уклон шоссе, забыв о тормозах…
Свобода или неволя… И он сворачивает так круто, что грузовик едва не выбросило с дороги…
— О’кей!.. О’кей!.. — шепчет Джой с удивлением и азартом.
Но Зворыкин не думает уступать. Ведь это минута, о которой он мечтал всю жизнь: поспорить на равных с лучшей американской автомашиной. Та минута, которая решит будущее советского автомобилестроения — рванется ли оно бурно вперед или будет плестись в хвосте других промышленных отраслей. Но есть и еще что-то над всеми высокими соображениями двух людей, сжимающих баранки: самозабвенность до конца претворяющих себя в движение душ.
Спор идет по-русски, и это смутно чувствует восхищенный и слегка сбитый с толку Джой. Вараксин уже не помнит, что его приз — свобода, он весь отдался мужской борьбе.
Зворыкин забыл о больших и далеких целях, ему важно одно — победить.
И ни один из них не уступил в этом споре, сдался третий — фордовский грузовик. Уже вблизи от города он забарахлил, а на окраине, среди маленьких глинобитных домишек, зачихал, задергался и стал.
С бледным, грязным лицом, перекошенным отчаянием, Вараксин выскочил из машины и кинулся к мотору. Ему достаточно было одного взгляда. «Амба!» — произнес он и привалился к грузовику.
Подкатил Зворыкин, объехал их и резко затормозил.
— Чего загораешь?
— Все пропало, бобик сдох, — дергаясь лицом, сказал Вараксин, — подшипники расплавились.
— Тикай, — говорит Зворыкин.
Вараксин ошалело глядит на него.
— Ты сделал все что мог, это была честная игра. Тикай, тебя не станут искать.
Вараксин исчез. Механик успел закрепить буксирный трос. Зворыкин подошел к Джою и, сняв с руки часы, протянул ему.
— Нет, — замотал головой тот, — я проиграл.
— На память, как другу… — сказал Зворыкин.
Взревел перегруженный мотор, и побежали назад пыльные кусты акаций, стены домов.
Припал к рулю в последнем усилии Зворыкин. Лицо его черно и бледно, покрыто разводами масла и пеплом усталости и, как никогда, прекрасно…
Финиш. Бурлит взволнованная толпа. Покачиваются огромные тельпеки. Сверкают расшитые тюбетейки, белые панамы и кепки.
И вот в конце улицы появился грузовик, пыльный, наломанный чудовищной дорогой, стреляющий паром из перегретого нутра, вихляющий разболтанными колесами и величественный в этой своей неказистости, преодолевший тысячи страшных верст и доказавший всему миру, что советский автомобиль — есть!
Грузовик с другим грузовиком на буксире достиг финиша. Открылась дверца кабины, и на асфальт почти выпал худой, черный, страшный человек. Зворыкин отстранил кинувшихся к нему людей, прошел немного вперед и поцеловал грузовик в радиатор, упал на колени и поцеловал его в облысевшую шину, в порванное крыло, в лопнувший бампер. По лицу Зворыкина градом катятся слезы, оставляя за собой светлые ложбинки, дергаются под вылинявшей, порванной рубахой худые лопатки. Он рыдает, рыдает на глазах тысяч людей, всего города, всей страны, но ничего не может поделать с собой…
