Юрий Нагибин - Директор

Поздняя осень 1917 года, Замоскворечье.

Клемы свешивают из-за оград свои голые, лишь редко украшенные золотым или мрамористым листом ветви.

Улочка будто вымерла, и потому особенно гулок стук кованых сапог по каменным плитам тротуара. Идут три моряка-балтийца: Кныш, Рузаев и Зворыкин. Из подъезда за ними следят настороженные глаза дежурных так называемой домовой самообороны. Иногда вздрогнет занавеска в окне какого-нибудь мезонина, стрельнут вслед моряку заинтересованные, испуганные, а то и нежные женские глаза.

В одном доме чуть трепетавшая занавеска вдруг храбро отдернулась, и на моряков упал прямой, смелый, яркой синевы взгляд.

Зворыкин оборвал шаг, будто наскочив на незримую преграду. Он даже головой тряхнул, прогоняя наваждение.

Перед ним — обветшалое деревянное строение в два этажа, внизу лавчонка — выцветшим маслом по железу написано: «Скобяная торговля Феофанова». А на втором этаже — золотое, розовое, синеглазое чудо.

Зворыкин сошел с тротуара и, задрав голову, сделал несколько шагов к дому.

Девушка в окне засмеялась. Зворыкин ринулся вперед.

— «Скобяная торговля Феофанова»! — прочел Кныш и сплюнул.

Моряки двинулись своей дорогой.

Зворыкин, верно, и сам не помнил, как вбежал по скрипучим ступенькам наверх, как рванул запертую дверь и сорвал с запоров, как оказался в полутемной прихожей. Перед ним открылась анфилада комнат, и в самом конце этой анфилады была Она. Навстречу Зворыкину кинулась монашеского обличья нестарая женщина, похожая на располневшую боярыню Морозову, и, вздымая двуперстие, закричала во весь голос:

— Изыди, сатана!.. Свят!.. Свят!.. Свят!..

За «боярыней Морозовой» возникло лисье старушечье лицо и смуглая обезьянья мордочка девочки лет пятнадцати. А откуда-то слева, из темноты, чуть подсвеченной лампадой, несся гневный стариковский голос:

— Кто посмел?

Но Зворыкин ничего этого не видел, не слышал. Отстранив «монашенку», он медленно шел по комнатам, обставленным скудно и мещански (он не видел и этого, а если бы и увидел, то, верно, счел бы роскошью), увешанным клетками с певчими птицами, в основном кенарями, которые по мере его приближения начинали посвистывать, пощелкивать.

И вот Она — в грозной близости от Зворыкина эта девушка кустодиевской красоты, конечно, не русская Венера, но русская Психея: стройная, статная, с тонкой талией и округлыми плечами, с сильными бедрами, ровным и легким дыханием, с лицом прелестным чистотой, свежестью и быстрой сменой выражения.

Подходя к ней, Зворыкин, едва ли ведая, что он делает, скинул на пол вещевой мешок, уронил с плеча винтовку, сорвал бескозырку и вдруг закрыл глаза и пошел, ведомый внутренним зрением.

И у девушки стало обреченное лицо, и она закрыла глаза и пошла ему навстречу, вытянув вперед руки. И они коснулись друг друга…

А по другую сторону двери, которую Зворыкин, войдя, бессознательно захлопнул за собой, вся семья Феофановых медленно продвигается из глубины квартиры. Парализованный глава семьи крутит руками колеса передвижного кресла.

Они уже приблизились к дверям, как вдруг «боярыня Морозова» рванулась вперед и, раскинув крестом руки, загородила дверь.

— Стойте! — громко шепчет она. — Сей муж ниспослан нам свыше…

— Что ты мелешь, дурища? — раздраженно говорит старик Феофанов.

— «Грядет жених по полунощи»… неужто не постигаете знамения? Птицы Божии об осеннюю пору на вешний лад разливаются. Славят воителя грозного, жениха нашей Санны нареченного!..

И все с удивлением глядят на распевшихся не по времени кенарей…

По лестнице кубарем скатывается Зворыкин, выбегает на улицу, но Кныш и Рузаев уже ушли…

…Окраина Замоскворечья. Поперек маленького дворика натянута веревка, на которой сушится и лубенеет под морозцем бедняцкое белье: латаные простыни, наволочки, штопаные чулки, детские лифчики, трусы, рубашки.

Раздвинув жестяные паруса двух простынь, во двор входит Зворыкин, он оглядывается, улыбается.

Из кривой хибары, похожей на сопревший лапоть, появилась маленькая пожилая женщина с тазом в руках, замахнулась, чтобы опорожнить таз, и увидела Зворыкина.

— Петруша!.. — проговорила она и выронила таз из рук.

— Маманя! — кинулся к ней Зворыкин. — Да ты что… Это ж я, Алеха!

— Сыночек… — маленькая женщина, всхлипывая, припала к большому телу сына, — до чего же ты с отцом покойным схож! Ну точь-в-точь он, когда с японской вернулся… может, даже лучше еще, — добавила она, застенчиво любуясь сыном.

— Алешка приехал! — слышится истошный крик.

Из дома как горох посыпались младшие Зворыкины: братья и сестры Алексея. Они приветствуют брата каждый на свой манер: те, что постарше, сурово толкают кулаком в плечо и, скрывая радость, мужественно буркают «здорово!»: те, что помоложе, визжат от восторга, виснут на Алексее» теребят его бушлат.

— Кш, мелкота! — отбивается тот. — Держите, гостинцы привез. — Он бросает им свой вещевой мешок.

Мать с каким-то неуверенным выражением, то ли горестным, то ли испуганным, глядит на своего старшего.

— Надолго к нам? — тихо спрашивает она.

— Надолго, — улыбнулся Алексей. — Может, и навсегда… А ты чего такая смутная?

— Не знаю… — Она провела рукой по лицу. — Не верится мне, что это ты… Здоров ли, все ли у тебя ладится?

Алексей захохотал.

— Еще б не ладилось! Революцию сделал — раз, женился — два!

— Аль правда?.. Да когда же ты успел?

— Только что… по пути домой.

— Как звать жену-то?

— Невесту, — поправил Алексей. — Свадьбу еще не играли.

— Ну, невесту…

— Это покамест не уточнено… — чуть смущенно говорит Алексей.

— Шутишь небось? — слабо улыбнулась мать.

— Вот те крест!.. — И тут же сурово поправился: — Слово большевика! Купчишки Феофанова дочь. Может, слышала, скобяная торговля?

— Ох ты! — с уважением говорит мать. — И хорошее приданое дают?

— Какое приданое, им теперь хана. Приданое будет только от жениха.

— Да у нас хоть шаром покати!

— Ошибаешься, маманя, у нас теперь вся страна! Вот какие мы богатеи! — И, рассмеявшись, Алексей первым прошел в дом…

…Бедный свадебный стол в доме Зворыкиных. Во главе стола — Алексей с молодой женой. Рядом с ней — Варвара Сергеевна Зворыкина, дальше — юные члены семьи, а из посторонних — пожилой пьяненький сосед да верзила токарь по прозвищу Каланча. Последний танцует польку в паре со Степаном Рузаевым.

— За молодых! — говорит сосед, и а ту же секунду снаружи раздается оглушительный взрыв.

Кныш схватился за наган. Алексей вскочил, общее смятение.

Пошатываясь, входит один из меньших Зворыкиных с черным лицом и опаленными волосами.

— Силен салют? — спрашивает он. Алексей достает из-под лавки пулеметную ленту, гнезда для патронов пусты.

— Ах, босяк! — говорит он укоризненно. Весь боезапас извел. Ну ладно, а мы ведь так и не выпили за молодых. — И он неприметно подмигнул старшему из братьей.

— Горько! — покраснев, произнес тот и опустил глаза.

Кныш тяжелым, неотрывным взглядом уставился на целующихся молодых.

— …Мне Алешкин отец заместо брата родного был, — бормочет пьяненький сосед. — Всю Русско-японскую мы с ним борт о борт прошли…

— Как же они тебя за мово-то отдали? — спрашивает Варвара Сергеевна невестку.

— Я сама ушла…

— И не жалко тебе их?

— Холодные они, как лягушки… и расчетливые. Я для них тоже товаром была, вроде гвоздей или крючьев. Отец-то разорился почти… А что они не больно удерживали, то это их Фенечка, старшая сестра, надоумила: «Божий знак… птицы запели… грядет жених…» Хитрая она, эта святоша, авось при новой власти такой зять, как Алексей, лучше другого богатого сгодится… Варвара Сергеевна… мама… Я вас об одном прошу — не пускайте их на порог, коли сунутся.

Каланча подходит с рюмкой к Зворыкину:

— Ну как, Алеха, не тянет на завод-то?

— Еще как тянет. Да вишь, делов невпроворот: тут тебе и свадьба, и революция, да и контра, обратно, внимания требует…

— А все-таки не забывай…

Алексей энергично подмигивает другому брату.

— Горько!.. — кричит тот.

Алексей немедленно «подсластил питье».

И снова блестящий, неприятный взгляд Кныша прилипает к молодым.

— Алешенька, если тебе хочется, целуй меня просто так, — говорит, высвобождаясь, Саня. — Ты же все глаза проморгал!

— Хватит лизаться, Алеша, — вмешивается Рузаев. — Холостому человеку глядеть тяжело.

В комнату вошла Фенечка, старшая сестра Сани. На ней обычное темное монашеское платье, строгость которого смягчена белым отложным воротничком.

Саня рванулась, будто хотела вышвырнуть сестру вон, но свекровь удержала ее.

— Будет тебе!.. Что мы, бусурмане какие, чтоб гостью гнать?.. Заходи, заходи, Аграфена Дмитриевна, милости просим!