Николай Зворыкин - Что думал старый волк

Еще в низинах, где было больше влаги, осенняя чахлая трава к ночи замерзла и долго еще после восхода солнца была похожа на алюминий. Она трещала под лапами проходившей гуськом волчьей семьи, обозначая следы крупными темными пятнами, выступавшими из-под сбитого серебра мороза...

Около корявой березки на равнине сидел старый волк. Небольшие кочки, вытоптанная скотом еще в конце лета трава с пучками белоуса, канава, в которой стояла чуть-чуть было не замерзшая вода, лежавшая с круто закинутою головою и оскаленными зубами лошадиная туша, белевшая ночью и красневшая днем, были невидимы человеческому глаза в ночной мгле. Белела только равнина, особенно где было больше белоуса, — она была светлее серо-мутного неба, — да чернел за равниной стеною хвойный лес, потому что он был темнее неба. Волк же в этой мгле видел все.

Он был стар. Шерсть на пахах вытерлась и не вырастала, да и на всем теле она обсеклась, стала короче, и даже линька не давала ей нужного толчка. Желтизна старила матерого, а что хуже всего - зубы были либо поломаны, либо стерты до уровня десен.

С тех пор, как он потерял свою подругу, приходилось жить одиночкою, так как сбиваться в компанию при таких условиях нельзя: и нечем защищаться, нечем и помогать, да таких и не принимают... Хорошо, что летом можно кормиться парною дичью, для которой не нужно зубов, и хорошо, что еще не наступили зимние стужи, которые при находке твердой, как железо, падали, вызывают мучительное слюнотечение. Теперь он так хорошо поживился не застывшею тушею лошади, съев все внутренности и чувствуя потребность в крепком продолжительном сне на мшистом покрове под зонтами хвои...

Долго сидел старик вместо того, чтобы спозаранку, под прикрытием темноты, отправиться на дневку в уютный хвойный остров. Его удерживала, казалось, не то лень, не то нега. Он лег тут же, мордою по направлению к падали, но вскоре опять привстал и сел. Правда, сидя, ему слышнее были малейшие звуки и виднее на расстоянии. Но к чему это нужно в такую мглистую спокойную ночь? Тело его опять потянуло было к земле, но рассудок остановил его: как можно ложиться и дремать в таком месте, которое привлекает внимание всех хищных животных, в том числе и человека? 3адремать здесь — значит с большою вероятностью подвергнуться опасности и, во всяком случае, напрасной неприятности, так как обнаружить свое присутствие зря, без всякой надобности, без расчета на выгоду, уже доставляет волку всегда большое огорчение. Дремота, однако, брала свое и манила в лес. Он встал, потоптался, повернулся спиною к падали, ступил несколько шагов по направлению к отдаленной черной стене леса, но опять вернулся на то же место, медленно, старчески согнул задние ноги и сел, с усилием подведя вплотную к ляжке неудобно распростертый хвост: нельзя оставлять без охраны такие мясные запасы, когда еще еле полночь.

И вновь эта забота заставила его бодрствовать.

Волку не так-то легко дается бодрствование после сытного обеда, — и поэтому в голову ему пришла мысль выесть в туше как можно больше мякоти и идти спать: все же то, что будет сейчас поглощено, будет взято с собою! Но он был сыт, — внутренности лошадиной туши могут вполне насытить волка и с лучшим аппетитом и дать такой веский объем, с которым далеко не поскачешь. Пришлось рвать мясо с осторожностью, так как десны были поранены каким-то предметом во время первого ужина. Поев немного, он предпочел отойти и сел на прежнее место.

Сидел старик опять на той же обсиженной чахлой траве, и хотя торфянистая почва не пружинила, как мягкий рыжий ковер соснового мшарника, но все же сидеть было хорошо, и это давало уже отдохновение.

Поблекшие травы не только ночью, но и днем сливались с окрасом одежды матерого, а мгла осенней ночи действовала совсем успокоительно. В этот его любимый уютный сезон можно получить хороший отдых, сидя и мечтая ночью даже вблизи человеческого жилья.

Моргал старик, глядел вперед малоподвижным взором, отвлекался ловлею беспокоивших его блок, которые трудно поддавались беззубым челюстям и заставляли его шипеть уткнутым в шерсть носом.

Отчесавши с удовлетворением лапою бок, он поднял повыше голову, устремляя взгляд вдаль, и задумался о прошлом.

...Первым днем, с которого он себя помнит, был выход его из земляной котловинки, под сползавшей с возвышения елки. Чело этой котловины было завешено, как шторою, болтавшимися корнями ели.

Вылез он из темноты, увидал пятнистое сплетение трав, рисунчатые тени папоротников, которые были для него лесом, и поразило его какое-то привлекательное движение струившегося воздуха, который, как магнит, манил к себе, притягивая чем-то таким, что было непонятно, но что повелительно звало к себе. Потом он понял что то, что манило, было загадочное течение воздушных волн, несших чутью, как лепет слуху, откровение обо всем, что делается на расстоянии...

Когда он прозрел, он не был удивлен, что видит предметы вокруг себя: зрение появилось незаметно, как будто он всегда обладал им.

Но чувство обоняния родилось неожиданно. Он почувствовал его как-то внезапно и способен был оценить его: оно чуть ли не стало смыслом и целью жизни, дало ему больше соблазнов и радости, чем зрение, и вместе со зрением оберегало его жизнь.

Он хорошо и ясно помнит этот первый день. Перед челом логова лежала на брюхе, принимая солнечную ванну, мать с распростертыми вперед папами. Выполз он из тени своего гнезда в солнечные пятна, подвинулся и увидал, как из под опахал папоротниковых стеблей, стоявших, как ваза, вылетели мухи, а на темной земле лежала половина тушки зайца. Он заметил ее уже после того, как в нос ударил приятный аромат свежепортящегося мяса. Он пополз туда и, косясь на мать, которая как будто не замечала его, начал с жадностью облизывать закровенелую тушку с черными сгустками крови у краев мяса...

В сущности, он, — старик, проживший теперь 12,5 лет, — давно должен был погибнуть. Первой смертельной опасности он подвергся вскоре после описанного дня. Ему припомнился треск в отдаленных зарослях, потом шуршание приближающихся чьих-то жутких шагов, при звуке которых мать его, глухо и продолжительно ворча, поджав полено, рысцою бесшумно скрылась за ближайшими елями. Кроме него, волчат было трое: два брата и сестра. Все они в это время находились в нескольких шагах от логова, и все они, как только услыхали ворчание матери, разбежались в разные стороны: кто в папоротники, кто в высокую болотную траву или кусты. Одно время он бежал рядом с одним из своих братьев, но тот споткнулся и затаился тут же в траве, а он в нескольких шагах попал в развесистый ивовый куст и, суетливо раздвигая густое сплетение веток, протискался в середину.

Пришедшие люди шептались, а когда один из них вскричал: “вон он, вон!” — все бросились с палками к логову. Раздались сильные удары о землю, несколько смягченные зарослью травы, и вслед за этим — короткое урчание, как вздох, убитого брата. Сестра убежала в другую сторону и спряталась под толстую буреломную осину, с достаточным прозором, чтобы плашмя забиться под дерево.

Но что было после убийства первого брата, было неописуемо! Пришедшие люди, выстроившись в ряд и медленно подвигаясь, стали колотить палками, исследуя местность шаг за шагом. Глухие удары становились ближе и ближе, чувствовалось, как гул шел по земле, вызывая какое-то сотрясение. Били по кустам, осыпались листья, висли надломленные ветви, и срезанные рисунчатые папоротники взвивались в воздух и падали, как перья...

Вдруг—удар по чему-то мягкому, и одновременно послышалось хриплое покашливание его второго брата, тотчас же перешедшее в икоту. Люди радостно заговорили и захохотали, один из них поднял за лапы убитого волчонка.

Вскоре куст, где находился он, — беспомощный тогда и теперь волк, — заколыхался: сбоку и сверху ударяли толстые палки, иногда они скользили по ветвям, а два раза конец тяжелой дубины падал рядом, — пришлось поджать концы лап и уткнуть нос в землю. “Ну-ка!” — крикнули враги, и, срывая сочленения ветвей, засвистели опять дубины, к счастью, часто застревая в развилинах ветвей над его головою. Потом неожиданно с двух сторон люди стали раздвигать ветви: запестрел солнечный свет...

Но все обошлось благополучно.

Много часов спустя, когда было уже темно, и все птицы перестали петь, только вальдшнепы то и дело харкали и причмокивали, — вернулась мать. Она собрала оставшихся в живых двоих детей и по очереди перетащила их за шиворот в глухое болото за две версты. Путь был трудный, она то и дело переходила, а, может быть, и переплывала через какие-то, большие ямы, наполненные водою и поросшие тростником, и, наконец, поместила детей в частом молодом ельнике.

На новом месте не было уже страшно.

И на утро сюда пришли старшие братья с отцом.

Тяжелое воспоминание раннего детства клало отпечаток на выражение матерого: потускневшие глаза его тупо глядели в даль, в одну точку, как будто увлажненные слезою.