Семён Раич - Поэты 1820–1830-х годов. Том 2

Те же и Гонзаго.

Какая новость, ваша светлость, трудноПоверить… Непонятно… Тасс уж здесь…

Я это знал в Ферраре.

                                     Ваша светлостьВсё знаете, но вот что новость: РимВесь в торжестве, и завтра в Капитолий,Согласно с волей Папы, Тасс наш вступитИ от руки народа будет венчан!Его святейшество опасно болен,И потому при торжестве не будет;Но торжества не хочет отлагать,Чтобы нечаянно у них кончинаНе вырвала двойного торжества:У одного венца, а у другого — честиБыть современником венчанья ТассаИ главною тому причиной. СлаваИ благодарность — вот чем Рим наполнен!Сегодня целый город осветятПотешными огнями; завтра утромВеликое венчанье совершится!

Благодарю! Ты радостную новостьПринес ко мне. Мы также завтра утромПойдем смотреть на праздник в КапитолийИ лаврами обвитого певцаТоржественно от всей души поздравим.На радости и то мы позабыли,Что в дом чужой приехали, хозяинБольной в постели ждет друзей и брата.

Как ожидал он вашу светлость!

                                           Право?Так он меня, как прежде, любит! Боже!Для Тасса я забыть мог даже брата!(Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТИЕ

Площадь пред Капитолием; весь Рим и Капитолий освещены разноцветными огнями; во многих местах видны транспаранты с вензелем «Т. Т.» и с различными аллегорическими картинами. На левой руке дом с портиком Клавдия Риги.

 (теснится около портика)

Когда венчать назначено Торквата?

Герольды прокричали; завтра утром!А ты не слышал.

                        Завтра утром? Боже!Что если он умрет еще сегодня?!

Всё может быть, но видишь: свет зари, —И солнце поспешает для Торквата!

То блеск огней.

                      Нет, друг мой! Вон денницаСветлее наших транспарантов блещет!

Что Риги говорит?

                          Плоха надежда;Он проживет еще дня три, четыре…

Не больше?

Да! Не больше!

                        Рим отличноВеликого Торквата принял..

                                 Да!Но мертвецу не сладок фимиам.

Да слава камень воскресить возможет…

А человека может умертвить…

Те же и Тасс, поддерживаемый Д. Мости и Клавдием Риги и сопровождаемый многими людьми, выходит в портик.

Торквато Тасс! Поэту честь и слава!

Благодарю, друзья, благодарю!От радости я изнемог!..Мне дурно…О! дайте сесть… Пусть сладкий воздух РимаМне возвратит слабеющие силы.

Приносят креслы. Тасс садится и погружается в мечтания. Народ пребывает в безмолвии.

(тихим, но внятным голосом)И это всё для нищего певца!Для бедного певца Иерусалима!..Как оглянусь, мне кажется, я прожилКакую-то большую эпопею,Трагедию огромную я прожил…День настает! Готовится развязка,И утром я засну вечерним сном…Настанет время, и меня не будет,И все мои мечты и вдохновеньяВ одно воспоминанье перельются!В Италии моей уснет искусство,Поэзия разлюбит край ТоркватаИ перейдет на Запад и на Север!..Тогда в снегах, в туманном, хладном сердцеПробудится о мне воспоминанье…Тот юноша, холодный и суровый,От всех храня все мысли и все чувства,Как друга своего, меня полюбит.Шесть лет со мной он будет без разлуки.Еще дитя, в училище, за книгой,Он обо мне начнет мечтать и думать,И жизнь мою расскажет перед светом.Как биогра́ф, холодный и пристрастный.Он не пойдет год о́т году искатьВсех горестей моих и всех несчастий,Чтоб в безобразной куче их представить.Нет! Он в душе угрюмой воскреситВсю внутреннюю жизнь Торквата ТассаИ выставит ее в науку людям…И эти люди прибегут смотреть,Как жил Торкват; большая половинаТрагедию прослушает без вздоха!Всегда, везде одни и те же люди…Но, может быть, — кто знает? — поколеньяИзменятся… Постойте!.. Вижу я:Весь Запад в хладный Север переходит…О! сколько там певцов и музыкантов,Художников и умных и искусных!Италии моей уже не видно…Но место то, где чудная лежала,Покрыл высокий холм — могильный холм,Но всё еще великий и прекрасный!В нем есть врата, и любопытный СеверТеснится в них, то входит, то выходит…И всякий раз из чудного холмаКакой-нибудь клад дорогой уносит…Но снова всё туманится и тмится,И я опять один на целом свете!

(Впадает в глубокую задумчивость.)

В горячке он? Скажи мне, Риги, правду!

Нет, Джулио! Он к смерти очень близок,А я читал, что будто перед смертьюПредвидят всё чувствительные люди…

Опять народ, опять весь свет кипит!Вот, вижу я: в толпе кудрявых тевтовПоднялись два гиганта, и в венцах!Один — меня узнал и сладкой лиройПриветствует! Благодарю, поэт!Другой мечту прекрасную голубит!Как пламенно свою мечту он любит!И прав поэт! Прекрасная мечта!Но мне дика простая красотаБез вымыслов, наряда, украшений,И странен звук германских вдохновений!Друзья мои! Вот истинный поэт!Послушайте, как стих его рокочет:То пламенно раздастся, то умрет,То вдруг скорбит, то пляшет и хохочет.Вокруг него мороз, свирепый хлад,

Огни гаснут, рассветает.

А всё на нем цветет венец лавровый.Откуда он? Неведомый наряд!Под шубой весь и в шапке Соболевой!Анакреон, Гораций, СимонидВокруг стоят с подъятыми очами,И Пиндар сам почтительно глядит,Как он гремит полночными струнами!Что ж он поет? Его язык мне нов.В нем гром гремит в словах далекогласных,Тоска горюет тихо, а любовьКупается в созвучьях сладострастных!Как тот язык великолепен, горд;Как рифм его лобзание роскошно!Как гибок он — и вместе как он тверд!Благословен язык земли полночной!Не разберу я, к сожаленью, слов,Он, кажется, поет про честь, про славу,Про сладкую к отечеству любовь,Про новую полночную державу…Но снова всё туманится и тмится,И я опять один на целом свете.(Погружается в совершенное забытие.)

Ах, я боюсь, он так уснет навеки…

Оставьте, отойдет! Уж день настал;Капитолийский шум его разбудит;Проснется он для песни римских дев…

Те же и благородные римские юноши и девы. (Юноши расстилают сукно от Капитолия до дома Риги. Девы, осыпая сукно цветами, приближаются к портику.)