Генри Лонгфелло - Эванджелина
V
В той благодатной стране, где струится поток Делавэра.Там, где лесные поляны помнят апостола Пенна,На берегах живописных лежит им основанный город.Воздух там благоуханен, и персики зреют повсюду;Улицы эхом зеленым доносят названья деревьев, —Что, безусловно, пришлось бы по вкусу местным дриадам,К этому берегу и принесло по бушующим волнамЭванджелину, изгнанницу, в поисках дома и крова.Здесь, растерявший за годы мытарств и детей и внуков,Умер старый Рене Леблан, почти одинокий.Что-то по крайней мере здесь было не чуждое сердцу,Что-то ей давнее чудилось в дружеском облике улиц.Квакерское обращенье на «ты» неосознанно льстилоСлуху ее и Акадию милую напоминало, —Край, где все люди были друг другу как братья и сестры.Вот почему, после долгих, напрасных надежд и исканийВ этой юдоли, — как листья лицом обращаются к солнцу,К этой стране обратились мысли ее и стремленья.Будто промозглый туман, с утра закрывавший вершину,Вдруг унесло — и внизу открылся пейзаж лучезарныйС яркими лентами рек, долинами и городами, —Так пелена с ее глаз упала и, словно с вершины,Мир увидала она в сиянье любви и пред неюПройденный путь предстал прямою и ровной стезею.Нет, Габриэля она не забыла, он жил в ее сердце,В облике прежнем своем, молодом и прекрасном,Даже прекрасней, чем прежде, в немом отчужденье разлуки.В мысли ее о любимом время вторгаться не смело,Годы власти над ним не имели; он не изменился,Как не дано измениться тем, кто ушел или умер.Самоотверженность, долг и кроткое к ближним участье —Этому жизнь научила ее в испытаниях тяжких.Нежность ее не рассеялась, но, как пахучий кустарник,Свой аромат расточая, убыли не претерпела.Лишь одного она в жизни отныне ждала и желала:Всею душою отдаться святому призванью Христову.Так она стала сестрой милосердья, трудясь неустанноСредь городской бедноты, в переполненных нищих трущобах,Там, где нужда и отчаянье жили, скрываясь от света,Где презираемы всеми ютились болезни и горе.Часто средь ночи, когда весь мир засыпал и лишь сторож,Между домами бродя, монотонно бубнил: «Все спокойно!» —Он замечал ее свечку в каком-то окне одиноком.Часто на ранней заре, когда огородник немецкийЧерез предместье тащился кряхтя на базар с овощами,Видел он это лицо, изнуренное бденьем полночным.
Но однажды пришла эпидемия в город; а преждеЗнаменья были: явились откуда-то вяхирей стаи,Заполонившие небо с криком и трепетом крыльев.И как сентябрьский прилив океанской водой затопляетСветлую речку, пока она не разольется по лугу, —Так и Смерть, берега свои перехлестнув, затопилаЖизни светлый поток и смешала с соленою влагой.Всех без разбору карал нагрянувший в город губитель,Злато его не прельщало, не трогали прелесть и юность.Горше других было нищим, беспомощным и одиноким,Им, что брели умирать в Дом призренья, в приют бесприютныхВ те времена он стоял на окраине города, в роще, —Нынче же город его обступил, но средь шума и блескаВид его скромный, дощатый забор и калитка, как прежде,Напоминают реченье Спасителя: «Нищие — с вами».Дом этот ночью и днем посещала сестра милосердья,И умирающим людям вдруг начинало казаться,Будто чело ее обведено полукругом лучистым,Чудным небесным сияньем, как у святых на картинахИли как свет отдаленного города ясною ночью.И представлялось им: это светильники ярко сияютВ Граде господнем, куда вознесутся их кроткие души.
Так и в то утро воскресное, тихо пройдя по безлюднымУлицам, Эванджелина вступила во двор богадельни.В теплом воздухе благоухали цветы вдоль дорожек;И, задержавшись, она набрала самых ярких и пышных,Чтоб аромат их и вид обреченным доставили радость.По коридорам прохладным, по лестницам шла она молча;Звон колокольни как раз доносился от церкви Христовой;И мелодичное пение вдруг раздалось над лугами —Это шведы запели псалмы в своей церкви в Вайкеко.Благословенный покой в этот миг снизошел в ее душу,Словно ей кто-то шепнул: «Завершились твои испытанья», —И с просветлевшим лицом вошла она в дверь лазарета.Там средь расставленных коек бесшумно сновали сиделки,Смачивая пересохшие рты, облегчая горячку,Мертвым глаза закрывая в молчании и простынямиИх с головой одевая, лежащих как холмики снега.Многие из больных, Эванджелину завидев,Приподнимались с усильем, глазами ее провожая, —Так заключенный в темнице следит за солнечным бликом.Взглядом окинув палату, она увидала, что за ночьСмерть прикоснулась ко многим сердцам, исцелив их навеки.Несколько лиц, что успели запомниться, — нынче исчезли;Чьи-то места пустовали, на чьих-то лежали другие.
Вдруг, пораженная словно видением страшным,Остановилась она, приоткрыв побелевшие губы;Дрожь пробежала по телу, и на пол из рук ослабевшихВыпал букет, и померкло сияние дня пред глазами.Громкий вырвался крик из груди ее, — так что больныеВздрогнули и приподняли головы с жестких подушек.Бледный старик перед нею лежал; поседелые прядиВпалые щеки его обрамляли. Но в эту минутуВ ласковом утреннем свете черты его преобразились,Стали ясней и моложе, такими, как были когда-то;Часто меняется так выраженье лица перед смертью.Алым, горячим огнем цвела на губах лихорадка, —Словно жизнь, как библейский еврей, покропила у входаКровью, чтоб ангелы смерти жилище ее миновали.Тихо, недвижно лежал он, и дух его опустошенныйПадал, казалось, в холодную бездну забвенья и смерти,Глубже и глубже — в бездонную, темную, жуткую пропасть.Вдруг в этой мгле до него докатился умноженный эхомГорький, мучительный крик, и потом, в наступившем затишье,Будто бы ангельский голос послышался, шепчущий нежно:«О Габриэль! Мой любимый!» — и смолк, тишиной поглощенный.Тут в забытьи он увидел родительский дом и долиныМилой Акадии: травы зеленые, реки лесные,Фермы, холмы и прохладные рощи; и между деревьевСветлым виденьем возникла юная Эванджелина.Слезы ему подступили к глазам, и виденье исчезло;Медленно веки раскрылись, и вот наяву он увиделЭванджелину, стоящую возле него на коленях.Тщетно он попытался произнести ее имя —Только уста пересохшие пошевелились беззвучно.Он приподняться хотел; но она с поцелуем печальнымГолову эту родную на грудь к себе положила.И, просияв благодарно, глаза его тихо погасли, —Словно задуло светильник ворвавшимся в комнату ветром.
Все миновало теперь: надежда, печаль и тревога,Жгучая жажда души и долгая казнь ожиданья,И безутешная боль, и терпеливая мука.К сердцу прижала она своего бездыханного другаИ прошептала, склонясь: «Благодарю тебя, отче!»
Темен по-прежнему девственный лес; но далёко отсюдаСпят в безымянных могилах влюбленные рядом друг с другом.На католическом кладбище, скрытом глухою стеноюОт городской суеты, — лежат они, всеми забыты.Жизнь рядом с ними проносит, как шумный прилив океанский,Тысячи страстных сердец — там, где застыли сердца их,Тысячи пылких умов — там, где умолкли их мысли,Тысячи рук трудовых — там, где их труд завершился,Тысячи ног усталых — там, где закончился путь их!
Темен по-прежнему девственный лес; но в краю, где стоит он.Люди иные живут, с иным языком и укладом.Лишь на туманном прибрежье Атлантики вечно шумящейГорстка акадцев осталась с тех пор, как отцы их вернулисьПосле скитаний на родину, чтоб умереть в ее лоне.Там в рыбацких домишках по-прежнему вертятся прялки,Девушки ходят в нормандских чепцах и передниках пышных,И у огня вечерами историю ЭванджелиныСлушают молча, — а рядом грохочет прибой океана,Низким, горестным гулом вторя стенанию леса.
Примечания
