Ярослав Смеляков - Работа и любовь
ПЕРЕУЛОК
Ничем особым не знаменит —в домах косых и сутулых —с утра, однако, вовсю шумитокраинный переулок.
Его, как праздничным кумачоми лозунгами плаката,забили новеньким кирпичом,засыпали силикатом.
Не хмурясь сумрачно, а смеясь,прохожие, как подростки,с азартом вешнюю топчут грязь,смешанную с известкой.
Лишь изредка чистенький пешеход,кошачьи зажмуря глазки,бочком строительство обойдетс расчетливою опаской.
Весь день, бездельникам вопреки,врезаются в грунт лопаты,гудят свирепо грузовики,трудится экскаватор.
Конечно, это совсем не тот,что где–нибудь на каналахв отверстый зев полторы берети грузит на самосвалы.
Но этот тоже пыхтит не зря,недаром живет на свете —младший братишка богатыря,известного всей планете.
Вздымая над этажом этаж,подъемные ставя краны,торопится переулок нашза пятилетним планом.
Он так спешит навстречу весне,как будто в кремлевском залес большими стройками наравнесудьбу его обсуждали.
Он так старается дотемна,с такою стучит охотой,как будто огромная вся странаследит за его работой.
КИТАЙСКИЙ КАРАУЛ
Мне нынче вспомнились невольно,сквозь времени далекий гул,те дни, когда у входа в Смольныйстоял китайский караул.
Как это важно, что вначале,морозной питерской зимой,сыны Китая охранялиштаб Революции самой.
Что у твоих высот, Россияв дни голода и торжествастояли эти часовые —краснокитайская братва.
И Ленин, по утрам шагаяв тот дом, что центром века был,им, как грядущему Китая,смеясь, «Ни–хао!» говорил.
Нам не забыть рожденье мира,кумач простреленных знамени под началом у Якиракитайский первый батальон.
Твои мы не забыли пули,не позабыли подвиг твой,погибший под Вапняркой кулис красногвардейскою звездой.
…Лежат, заняв большие дали,две наши братские земли.
Вы нам в те годы помогали,а мы ва. м позже помогли.
Не силой армии походнойи не оружием стальным —своей любовью всенародной,
Существованием своим.
КОСОВОРОТКА
В музейных залах Ленинградая оглядел спокойно их —утехи бала и парада,изделья тщательных портных.
Я с безразличием веселымсмотрел на прошлое житье:полуистлевшие комзолыи потемневшее шитье.
Но там же, как свою находку,среди паркета и зеркаля русскою косоворотку,едва не ахнув, увидал.
Подружка заводского быта,краса булыжной мостовой,была ты скроена и сшитав какой–то малой мастерской.
Ты, покидая пыльный город,взаймы у сельской красотысама себе взяла на воротлужаек праздничных цветы.
В лесу маевки созывая,ты стала с этих самых портакою же приметой мая,как соловьиный перебор.
О русская косоворотка,рубаха питерской среды,ты пахнешь песнею и сходкой,ты знаешь пляску и труды!
Ты храбро шла путем богатым —через крамольные кружки,через трактиры, и трактаты,и самодельные гранаты,и сквозь конвойные штыки.
Ты не с прошением, а с боем,свергая ту, чужую власть,сюда, в дворцовые покои,осенней ночью ворвалась.
Сюда отчаянно пришла тыпЪд большевистскою звездойс бушлатом, как с матросским братом,и с гимнастеркою солдата —своей окопною сестрой.
ЗИМНЯЯ НОЧЬ
Татьяне
Не надо роскошных нарядов,в каких щеголять на балах, —пусть зимний снежок Ленинградатебя одевает впотьмах.
Я радуюсь вовсе недаромусталой улыбке твоей,когда по ночным тротуарамидем мы из поздних гостей.
И, падая с темного неба,в тишайших державных ночахкристальные звездочки снегаблестят у тебя на плечах.
Я ночыо спокойней и строже,и радостно мне потому,что ты в этих блестках похожана русскую зиму–зиму.
Как будто по стежке–дорожке,идем по проспекту домой.Тебе бы еще бы сапожкида белый платок пуховой.
Я, словно родную науку,себе осторожно твержу,что я твою белую рукупокорно и властно держу…
Когда откры ваются рынки,у запертых на ночь дверейс тебя я снимаю снежинки,как Пушкин снимал соболей.
МАЛЬЧИШЕЧНА
В Петропавловской крепости,в мире тюремных ворот,возле отпертой камерымолча теснится народ.
Через спины и головызрителям смутно видныодинокие, голыеструйки тюремной стены.
Вряд ли скоро забудетсяэтот сложенный намертво дом,кандалы каторжанина,куртка с бубновым тузом.
Экскурсанты обычные,мы под каменным небом сырымлишь отрывистым шепотом,на ухо лишь говорим.
Но какой–то мальчишечканаши смущает умы,словно малое солнышков царстве железа и тьмы.
И родители чинные,те, что рядом со мною стоят,на мальчишку на этого,и гордясь и смущаясь, глядят.
Не стесняйся, мальчонышек!Если охота — шуми,быстро бегай по камерам,весело хлопай дверьми.
Пусть резвится и носитсяв милом азарте своем,открывает те камеры,что заперты были царем.
Без попытки пророчествая предрекаю любя:никогда одиночество,ни за что не коснется тебя…
ПЕТР И АЛЕКСЕЙ
Петр, Петр, свершились сроки.Небо зимнее в полумгле.Неподвижно бледнеют щеки,и рука лежит на столе.
Та, что миловала и карала,управляла Россией всей,плечи женские обнималаи осаживала коней.
День — в чертогах, а год — в дорогах.По–мужицкому широка,в поцелуях, в слезах, в ожогахимператорская рука.
Слова вымолвить не умея,ужасаясь судьбе своей,скорбно вытянувшись, пред неюзамер слабостный Алексей.
Знает он, молодой наследник,но не может поднять свой взгляд:этот день для него последний —не помилуют, не простят.
Он не слушает и не видит,сжав безвольно свой узкий рот.
До отчаянья ненавидитвсе, чем ныне страна живет.Не зазубренными мечами,не под ядрами батарей —
утоляет себя свечами,любит благовест и елей.
Тайным мыслям подвержен слишком,тих и косен до дурноты.«На кого ты пошел, мальчишка,с кем тягаться задумал ты?
Не начетчики и кликуши,подвывающие в ночи, —молодые нужны мне души,бомбардиры и трубачи.
Это все–таки в нем до муки,через чресла моей жены,и усмешка моя и рукинеумело повторены.
Но, до боли души тоскуя,отправляя тебя в тюрьму,по–отцовски не поцелую,на прощанье не обниму.
Рот твой слабый и лоб твой белыйнадо будет скорей забыть.Ох, нелегкое это дело —самодержцем российским быть!..»
Солнце утренним светит светом,чистый снег серебрит окно.Молча сделано дело это,все заранее решено…
Зимним вечером возвращаясьпо дымящимся мостовым,уважительно я склоняюсьперед памятником твоим.
Молча скачет державный генийпо земле — из конца в конец.Тусклый венчик его мучений.Императорский твой венец.
НАТАЛИ
